Кирилл Косцинский - ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ

Мы подошли к последнему забору. Прямо за ним начинался крутой, вертикально срезанный обрыв. Внизу, метрах в пятнадцати, виднелись кривые, вросшие в землю хатенки.

Галя внимательно осмотрела их.

— Дальше уж идите один. Спуститесь вот здесь, слева, и идите сразу на ту сторону, в Забалку.

— А вы?

— А мне что… Я зайду тут к соседям.

Она помолчала и посмотрела мне прямо в глаза.

— Вы не должны осуждать нас, — сказала она тихо. — Вы — мужчина, у вас оружие, а мы… мы можем только ждать… Вы вернетесь когда-нибудь? Или… Или это навсегда?

— Навсегда? — Я покачал головой. — Нет, это не может продолжаться долго. Это кончится.

— Я тоже так думаю… Я все время об этом думаю, потому что иначе… Иначе не стоит жить. — Она встряхнула головой. — Хотите, я дам вам адрес, где вы сможете переночевать?.. Нет, не беспокойтесь, это надежные люди. Фурштадтская, двадцать шесть. Спросите Нину Московченко. Скажете, что от меня. Моя фамилия Журавлева. Галя Журавлева.

Я протянул ей руку.

— Хорошо.

— Это возле консервного завода, за элеватором.

— Хорошо.

Я нагнулся, пробрался в щель забора.

— До свидания, — произнес голос за моей спиной.

Я обернулся. Опершись рукой о перекладину она смотрела мне вслед.

— До свидания, Галя.

Мне не удалось попасть на Фурштадтскую.

Поднявшись на противоположную сторону балки, я увидел на том берегу, где оставалась Галя, множество фигурок в серо-зеленых мундирах. Они сновали по узким улочкам, группировались возле домов, разъезжали на мотоциклах.

Я поднимался по улице, повторявшей все извилины балки, и время от времени сквозь разрывы между домами мне снова был виден противоположный берег, и всякий раз я различал там людей в этой мышино-зеленой форме.

Балка становилась мельче, берега ее — более пологими, и вот вправо свернула дорога. Я стал спускаться по ней, но с середины заметил заставу на той стороне.

Я направился обратно, вверх по дороге, и, уже сворачивая за угол, обернулся: на той стороже из смежной улочки выдвигалась толпа в сорок, может быть, пятьдесят человек — мужчин и женщин. Их окружала цепочка автоматчиков.

И тут я понял, что мне осталось теперь только одно: выйти в степь, обогнуть город стороной и уже знакомым путем вернуться в плавни.

Я вышел на широкую и прямую, почти пустынную улицу. Впереди, метрах в двухстах, медленно двигалась крестьянская арба. Она поравнялась с крайними домами, когда из палисадника вышел на дорогу солдат с болтавшимся на шее автоматом. О чем-то он поговорил с возницей, посмотрел бумажки, которые тот извлек из кармана, махнул рукой: «Поезжай!»

Я потоптался на месте и опять повернул обратно. Сегодня мне, кажется, не уйти из города.

И тогда я снова вспомнил о доме Терещенко. Пожалуй, лучше всего переждать эту суету там. Может быть, до Забалки немцы не доберутся со своими повальными обысками…

Шел я медленно. Как ни тщательно навернул я портянки, ноги у меня болели, и мне казалось, что я ступал по раскаленному металлу. Встречные подозрительно оглядывали меня и мою многодневную дремучую бороду. Если бы у меня были хоть какие-нибудь деньги, я, вероятно, первым делом побрился бы…

Новое, видимо только что вывешенное объявление привлекло мое внимание. Я прочитал его внимательно, от слова до слова:

«Сегодня ночью трусливые преступники выстрелом в спину убили еще троих солдат немецкой армии. Убийцы пока не найдены.

В искупление этого нового преступления я приказал расстрелять еще тридцать заложников. Ввиду участившихся случаев покушения на жизнь офицеров и солдат немецкой армии, если до полуночи 16 октября виновники не будут найдены, будут расстреляны следующие тридцать заложников.

Настоящая акция имеет своей задачей подстрекать население к строгому соблюдению порядка, установленного немецким командованием.

Комендант города

полковник фон Эберхардт».

Знала об этом объявлении Галя, когда выводила меня в балку?

Когда я свернул на Копанскую, спустились уже густые сумерки. Только в самом конце улицы возле одного из домов смутно темнели две женские фигуры. Я прошел мимо дома Терещенко, Как и в прошлый раз, мне не удалось рассмотреть его сквозь акации, но перевернутый глечик по-прежнему был надет на третий от калитки кол.

Женщины вошли в дом. Я вернулся и, на секунду задержавшись возле калитки, проскользнул во двор. В темноте я различил осколки блюдца на прежнем месте, здоровенный кол, подпиравший дверь сарая.

Я подошел к окну, прислушался. Ни единого звука не доносилось из дома, будто тысячи лет сюда не ступала нога человека. Всего лишь два дня назад был я здесь, а у меня такое ощущение, будто вечность прошла с тех пор…

Шестьдесят человек…

Стой! А был ли здесь позавчера этот кол, подпирающий дверь? Помнится, я искал какую-нибудь тяжелую штуковину… Или я не заметил его потому, что он слишком легок?

Так оно и есть. Кольев сколько угодно в ограде, я мог выдернуть любой и не обратил внимания на этот…

Тридцать и тридцать… Шестьдесят человек. За что? В чем они виновны?..

Я присел на ступеньку крыльца.

Шестьдесят человеческих жизней…

Как-то надо вскрыть дверь. Если замок внутренний, то не спрятан ли где-нибудь ключ? А если щеколда, то где-нибудь должна торчать веревка, за которую надо потянуть.

Десять человек заплатили уже головой за мой вчерашний выстрел, еще десять заплатят завтра.

Имею ли я право на такой выстрел? Ведь теперь, когда я никого не нашел и уже не найду, этот выстрел нельзя оправдать никакими деловыми соображениями. Я только спасал свою собственную жизнь. Может быть, я должен спасти хотя бы этих десятерых человек?

Но ведь расстреливая нас пулями и страхом, именно этого и добиваются немцы — чтобы мы прекратили борьбу, чтобы мы сдались. А расстрелы… Станут ли они расстреливать меньше, если я заявлю о себе?

Я солдат.

«Вы мужчина, — сказал Галя, — у вас оружие…»

Имею ли я право сложить оружие?

Повернувшись к двери, я потрогал ручку, нажал ее. С легким скрипом дверь отворилась.

Черт побери! Это было так неожиданно, что я даже не сразу вскочил. Значит, здесь кто-то был? А может быть, и сейчас, притаившись в темноте, ждет, когда я сделаю еще один шаг?

Внутренняя дверь открылась, в щель блеснул слабый луч света, и звучный мужской голос спросил:

— Кто здесь?

Я остановился. Голос показался мне знакомым.

— Ты, Сашко?

Невысокий человек, держа в руках коптилку, стоял на пороге, всматриваясь в темноту. Я узнал его.

— Терещенко?! Вы… Вы дома…

Я вступил в сени. Он поднял коптилку, чтобы лучше рассмотреть меня, и лицо его стало злым и напряженным.

— Вам что?

Он не узнал меня.

— Мне говорил Грохотов, что у вас сдается комната.