Кирилл Косцинский - ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ

— Комната? — Он вздохнул облегченно. — Не знаю, подойдет ли вам. Она темная.

Посторонившись, он пропустил меня в комнату, вошел вслед за мной, поставил коптилку на стол, пододвинул табурет. Все это он делал молча, неторопливо, и, когда он опустился против меня по другую сторону стола, лицо его приняло обычное непроницаемое выражение.

— Вы откуда? — спросил он, пристально вглядываясь в меня. В глазах его мелькнуло удивление: — Громов?..

— Да. Я был у вас позавчера.

Он кивнул.

— Понимаю. Меня не было в городе, а Васильчук…

— Я чуть не нарвался там на засаду.

— Там же дежурил Журба… Впрочем, он вас не знает.

Наступила тишина. Мы сидели друг против друга. Ходики на стене отстукивали секунды.

— Умывальник там. — Он показал на дверь, ведущую в сени. — Бритва на комоде. Я подогрею чай.

— Мне нужно видеть Махонина, — сказал я. — Сегодня.

Терещенко покачал головой.

— Сегодня невозможно.

Он вышел в сени, вернулся с охапкой соломы, стал неторопливо растапливать печь.

— Слушайте, Терещенко, это совершенно необходимо, и чем скорее — тем лучше.

От коптилки он зажег пучок соломы, сунул его в топку, пламя быстро охватило солому, красные блики заиграли на сосредоточенно спокойном лице Терещенко.

— Или его тоже нет в городе?

Терещенко посмотрел па меня через плечо.

— Да в чем дело?

— Отряд начал крупную операцию в районе Соломира. Балицкий должен отвлечь немцев где-то здесь… Вернее, должен был. Вчера. Но, может быть, еще не поздно… Я пытался найти самого Балицкого, но и его не застал…

— Он двенадцатого ушел из Кулишовки.

— Куда? С какой задачей?

Терещенко пожал плечами.

С минуту мы молчали.

— Радиостанцию у вас наладили?

— Не знаю.

— Значит, она все же была неисправна?

— И этого я не знаю.

Опять наступила долгая пауза.

Эти три дня совершенно выбили меня из привычной колеи. С какой-то совсем иной меркой подходил я к явлениям, ко всему окружающему. Нащупать следы подпольщиков, найти Махони на— это стало для меня самоцелью, и в поисках я начисто забыл о всем том, что предшествовало моему уходу из плавней. Как-то растворились незаметно и бесследно исчезли раздражение, злоба… И дата — шестнадцатое число, в ночь на шестнадцатое — была, пожалуй, единственным, чем я помнил все время, что непрерывно двигало и подталкивало меня. До сегодняшнего дня.

Сегодня мне стало ясно, что я уже ничего не могу сделать. Еще полчаса назад я был во власти самых мрачных, самых безнадежных мыслей. Но вот я встретил Терещенко, и теперь, если бы это понадобилось, я смог бы пройти десять, и двадцать, и даже тридцать километров.

— Может быть, еще не поздно, — сказал я.

Терещенко посмотрел на меня вопросительно:

— Что?

— Передать Балицкому. По радио или как-нибудь иначе. Я обязательно должен увидеть Махонина. Сегодня же.

— Не раньше утра. Сейчас туда не пройти. В городе массовая облава.

— Плевать я на нее хотел.

Он чуть усмехнулся.

— Слушайте, я вас не заставляю идти. Вы скажите мне адрес.

Терещенко попробовал рукой чайник, достал из шкафчика кружки, поставил на стол. Меня начинало бесить его спокойствие.

— Я вам вот что скажу, — произнес он. — Вы не дойдете даже до балки… Только по самому берегу низом можно попытаться пройти… — Он задумался на секунду. — Нет, и там тоже ничего не выйдет.

Черт возьми! Добраться до самой цели и уткнуться в упрямство этого человека. Это хоть кого могло вывести из себя.

— Поймите вы, не могу я и не буду у вас чаи, пока… Поймите, что речь идет о жизни людей!

Зеленоватые глаза Терещенко разглядывали меня с холодным любопытством.

Ну что ж, — сказал он. — Если вам так хочется ночевать сегодня в гестапо… Смотрите… — Откуда-то он вытащил листок бумаги, огрызок карандаша. — Вот здесь Копанскую пересекает Арнаутская. Она выходит прямо к Днепру. Идти надо задами… Вот здесь вот…

Он вдруг выругался, отбросил карандаш и поднялся.

— Ложитесь вот здесь и никого не впускайте. Часа через три я вернусь.

— Нет уж, идемте вместе.

— Никуда вы не пойдете. — Он опять выругался. — Одному это проще. Что сказать Махонину?

Я передал ему «пакет», из которого высыпался весь табак. В гильзе виднелась лишь тонкая трубочка из папиросной бумаги. Те рещенко на хлобучил фуражку, открыл дверь и с порога по вернулся ко мне:

— Хлеб в шкафчике. И соль там же.

Я долго сидел неподвижно.

Напрасно я отпустил его одного. Спокойнее и проще было бы пойти с ним, чем сидеть тут, представляя себе, как пробирается он сейчас по безлюдным улицам. Нарвется, чего доброго, на патруль и тогда вообще не дойдет… Может быть, действительно он был прав: следовало подождать до утра?

Засопел чайник. Я подбросил в печь соломы, раскрыл шкафчик на стене — в нем не было ничего, кроме краюхи черствого хлеба и солонки, наполненной крупной желтоватой солью.

Чем-то нежилым, заброшенным веяло и от этого шкафчика и от всей неуютной, грязноватой комнаты: неприбранная кустарная кровать, грубый стол, табуреты — самая примитивная, неприхотливая обстановка. Только над кроватью заметил я «предмет роскоши» — застекленную рамку с несколькими фотографиями в ней.

Я взял коптилку, подошел ближе. Совершенно незнакомый мне Терещенко, молодой здоровый парень с добрым и открытым, чуть смущенным лицом, сидел на скамье рядом с миловидной женщиной. На коленях она держала ребенка, тот, видимо, кричал, и все внимание женщины было сосредоточено на нем. Это была обычная фотография, снятая в далекие мирные дни, вероятно, в той спешке и суете, которые всегда почему-то сопутствуют всяким семейным торжествам: не всходит тесто, в соседней лавочке не оказалось какой-нибудь до зарезу необходимой корицы, забыли пригласить двоюродную тетку, надо успеть еще вымыть полы и испечь пироги, но надо и увековечить себя у ближайшего фотографа. И туда отправляются после мытья полов, перед тем как ставить пироги, наспех натянув праздничное платье, и сидят перед объективом, поглядывая на часы, нервно отсчитывая секунды, и даже не подозревают, что вся эта суетня и есть то самое, что называется коротким, драгоценным словом «счастье» и что так отчетливо понимал сейчас я, сидя один в этой нежилой комнате в центре захваченного фашистами города.

Терещенко женат. Где же его семья теперь? В эвакуации или где-нибудь в пригородном селе? Да и живы ли они?

Я вдруг подумал, что, работая вместе с людьми, от которых многое зависит и в нашем общем деле и в нашей судьбе, я до странности редко задумывался над тем, кто и что окружает их, что составляет их внутренний мир, чем живут они и о чем мечтают… Может быть, только Близнюка знал я «насквозь», да и то потому, что мы прошли вместе с ним самый первый и самый трудный этап войны. А что было известно мне, кроме самых общих анкетных данных, о нескольких десятках людей, которыми я командовал? Что знал я о Глушко, о Быковском, о том же Жене Батраке, который сменил меня в роте? Ничего, ровным счетом ничего…