Андрей Кучкин - Семи смертям не бывать

Через несколько минут в избу, где перед кружкой с молоком сидел за столом Данилка, вошли подводчики. За их широкими спинами толпились солдаты, прибежавшие ловить большевика.

Данилке скрутили руки — он и не сопротивлялся — и всей гурьбой повели по улице села.

Подводчики время от времени забегали вперед, злорадно заглядывали в глаза: что, мол, струсил? Это тебе не волостной съезд. Данилка встречал их злобные взгляды весело и даже подмигнул им разок, на что в ответ подводчики стали толкать его в спину здоровенными кулаками.

«Только бы сразу не расстреляли, — думал Данилка. — Отпираться на допросе бессмысленно: не поверят, да и не захотят разбираться — стоит ли тратить время. Поставят к стенке на всякий случай — и точка. Нет, нужно схитрить, повести себя так, чтобы белые понадеялись, что смогут получить от меня ценные сведения». Он по опыту знал, что на допросе его обязательно будут пугать сначала страшными пытками, а потом пообещают помиловать, если он будет отвечать на вопросы.

Много лет назад Данилка поймал как-то в лесу синицу и, держа ее в кулаке, помчался в деревню, чтобы показать птицу друзьям.

Пока он бежал, теплый комочек в кулаке лежал неподвижно, не шевелясь. В деревне Данилка осторожно разжал пальцы. Синица сидела втянув голову, взъерошенная, жалкая. Казалось, уже никогда она не сможет поднять крылья. Данилка разжал пальцы больше. И вдруг мгновение — и нет синицы, а Данилка недоуменно смотрит в пустой кулак.

Вот так же и он — притворится мертвой птичкой. Пусть только почуют крылья волю. А уж он-то сумеет выбраться из кулака.

Его привели к большой избе. Подводчики попытались было сунуться за ним, но их в дом не пустили. Шумная орава солдат и сбежавшихся крестьян потолкалась немного под окнами и разошлась. Тем временем Данилка стоял перед офицером, сидевшим, накинув на плечи шинель, за столом. На все вопросы офицера он, чуть не плача, бубнил в ответ:

— Не могу, ваше благородие, сказать. Как узнают большевики, что я сказал, не жить мне на свете. Под землей найдут и прикончат. Нет, не могу.

— А не можешь, так и разговор короткий. Тебе не все равно от чьей пули погибать, дубина?

Но Данилка, испуганно глядя на офицера, твердил:

— Нет, не могу.

— Ты Чеверева знаешь?

— Знаю.

— А сколько у него людей, знаешь?

Данилка мотал головой:

— Нет, не могу.

Наконец офицеру надоели эти препирательства. Отшвырнув ногой табурет и скинув с плеч шинель, он возбужденно заходил по комнате.

— Ничего, ты заговоришь, дубина. Тебе развяжут язык. И не такие у нас становились разговорчивыми. Вот только сейчас рук о тебя марать не хочу. Ну, будешь говорить?

Данилка молчал, словно соображая, что делать.

Открыв дверь, офицер громко позвал:

— Эй, Парамонов!

В комнату тотчас же вошел солдат с винтовкой.

— Отведи этого болвана в баню.

И уже вслед Данилке крикнул:

— У Курочкина заговоришь!

В бане, маленьком строеньице, стоящем на задах двора, было полутемно. Свет едва пробивался сюда сквозь грязное оконце. Данилка с наслаждением вытянулся на топчане, а сопровождающий его солдат сел на табурете у двери, поставил винтовку между ног, закурил.

Теперь нужно было ждать появления какого-то Курочкина, судя по всему, «специалиста» по допросам.

Данилка искоса рассматривал солдата— маленького, тщедушного человечка с сонным, помятым лицом, дымившего огромной цигаркой. Негромко спросил.

— Эй, земляк, махорочки не найдется?

Солдат в ответ только пыхнул дымом. В бане

— Эй, земляк…

Солдат не шевелился.

— Выручи… Курить — смерть охота…

Он встал и протянул солдату рублевку. Тот, не выпуская винтовки из рук, хмуро взял протянутую бумажку и отсыпал Данилке в руку щепоть табаку.

Данилка свернул цигарку и тоже задымил. Скоро маленькую баньку до потолка затянуло сизым дымом. На дворе стемнело, свет еле-еле сочился сквозь грязное стекло. Лицо солдата- белело в трех шагах смутным пятном. Данилка громко спросил:

— Эй, друг, что ж Курочкин не идет?

Солдат промолчал, а на повторный вопрос

Данилки хрипло сказал:

— Придет. Уехал по делам, а как явится, сразу придет. Он это дело любит — с вашим братом поговорить…

Солдат засмеялся. Данилка снял пиджак, свернул и подложил под голову. Улегшись, громко сказал:

— Как Курочкин придет, разбуди. А я посплю пока.

— Он-то разбудит. Враз вскочишь, — проворчал солдат.

Снова стало тихо, заскреблись в углу мыши. Данилка лежал спиной к солдату, внимательно рассматривая в гаснущем свете дня оконце. Рама окна была ветхая: чуть толкни — выскочит. В крайнем случае можно обмотать руку пиджаком и кулаком высадить. Пролезть через оконце, хоть и маленькое оно, тоже можно. Словом, тюрьма здесь не слишком надежная. Вот только охрана под боком. Данилка и не заметил, как с этими мыслями заснул.

Проснулся как от толчка. Увидел через Стекло звездное небо. Ночь. Сколько же он проспал: час, два, три? За спиной мерно посапывал солдат.

Медлить нельзя ни минуты. Того и гляди, явится Курочкин. Для такого «допроса», который собирались учинить ему, самое время — ночь.

Данилка неслышно приподнялся, встал, взял в руки пиджак. Глаза, привыкшие к темноте, различили фигуру человека, сидящего на полу и спящего, положив голову на табурет. Винтовка стояла рядом. Он взял винтовку и переставил ее подальше. Солдат, всхрапнув, заворочался, и в эту секунду Данилка накинул ему на голову пиджак и изо всей силы несколько раз стукнул кулаком по затылку. Солдат дернулся, обмяк и кулем повалился на пол.

Данилка метнулся к оконцу, наложил на раму пиджак и, упершись плечом, высадил ее, только жалобно звякнуло стекло. В лицо пахнуло ветерком, свежей ночной прохладой. Он быстро выбрался наружу, обогнул баньку и, сделав несколько шагов, больно стукнулся о что-то твердое. Скрипнуло колесо, негромко заржала лошадь. Это была телега. Вокруг стоял военный обоз. Кто-то приподнялся на телеге, спросил сонным голосом:

— Кто там?

Данилка кинулся в сторону. Вслед ему летел крик:

— Стой! Стой!

С телег соскакивали солдаты. Громко ржали лошади. Выстрелы вспугнули ночную тишину.

Наскочив на скирды, Данилка с ходу зарылся поглубже в солому, притих. Где-то совсем рядом шныряли по разбуженному селу люди, перекрикивались, иногда стреляли. Так продолжалось всю ночь. Только под утро угомонилось село.

Весь день Данилка просидел в скирде, мучаясь от жажды и голода. Нечего было и думать о том, чтобы высунуться наружу. Вокруг все время ходили, слышались голоса, скрипели телеги. Судя по разговорам, которые явственно доносились до него, белые готовились сняться с места. Это хорошо, только не стали бы перед отъездом разбирать солому на корм скоту. Данилка с тревогой прислушивался к голосам и движению вокруг него. Время от времени он вылущивал из колосков по нескольку зерен и медленно разжевывал их. Иногда впадал в забытье, и тогда мерещилось что-то далекое. Вспомнилось, как по субботам мать пекла на неделю хлеб. Перед глазами вставало лицо матери с морщинами на лбу, со вздернутым, как у ребенка, носом, с темными печальными глазами. «Не кончишь добром, сынок, — шептали выцветшие материнские губы, — все носит тебя по свету. Прибился бы к дому, женился, детишек завел…»