Мартин Нильсен - Рапорт из Штутгофа

Еврейские женщины, оставленные под открытым небом за колючей проволокой, мёрли как мухи. Через но— сколько месяцев самых молодых и сильных, тысяч восемь-десять, отправили на барже по Висле в район Кенигсберга, где они должны были строить «Восточный вал» для защиты от большевиков.

Они работали до глубокой осени по грудь в воде. Спали на голой земле. Работали, пока не валились с ног от усталости, многие тонули, многих забивали до смерти хлыстами. Единственным гигиеническим сооружением здесь была печь для сжигания трупов. Единственным орудием, кроме лопаты, был эсэсовский хлыст. Они все умерли, за исключением нескольких сотой, которые в строгом соответствии с немецкими представлениями о порядке были отправлены обратно в Штутгоф.

Многие датчане работали в команде грузчиков в Тигенгофе, где железная дорога подходила к узкоколейке. Они переносили грузы из одного состава в другой. Они уходили из лагеря рано утром и возвращались поздно еечером. Рабочий день у них был страшно длинный, однако от желающих работать в Тигенгофе отбою не было, так как там открывались неплохие возможности для «организации».

Однажды осенью 1944 года я стоял в клозете оружейной команды и курил трубку. Внезапно в комнату ввалилась толпа самых отпетых уголовников.

«Зелёные» были явно чем-то выбиты из колеи. Они пришли сюда мыться: полоскали рот и сплёвывали. И рассказывали о том, что только что вернулись из крематория, где им пришлось разгружать три вагона с еврейскими женщинами. Это всё, что осталось от тех восьми или десяти тысяч евреек, которых увезли в Кенигсберг. Двадцать суток они лежали в железнодорожных вагонах, набитых до отказа человеческими телами. Почти все умерли в дороге. А те, кто не умер, гнили заживо. И, конечно, они все сошли с ума. Их выбрасывали из вагонов и тащили прямо в крематорий.

Рассказчик, повидавший на своём веку всякие виды, вдруг прервал свой рассказ, потому что его вырвало. Я дал ему табаку на закрутку.

Поздно вечером, когда мы уже лежали, пришли ребята из Тигенгофа. Они все были необыкновенно молчаливы, быстро поели, умылись и легли спать. Рядом со мной лежал один бывший испанский доброволец. Мы называли его «Марокканец». Шёпотом он рассказал нам следующее:

— Это было чудовищно. Когда мы открыли двери вагонов, на землю посыпались отрезанные пальцы. Нацисты просто отрезали их дверьми, когда три недели тому назад запирали вагоны. А потом на нас попадали уже разложившиеся трупы и живые люди. Одна женщина была совсем голая. Она сошла с ума. Нацисты связали ей руки и ноги тонкой стальной проволокой. Мёртвых мы бросали в вагоны узкоколейки, как бросают мешки. Один берёт за руки, другой — за ноги. Мне ещё повезло: вчера я «организовал» пару перчаток. К сожалению, их пришлось бросить на станции. Когда мы подняли один труп, у него отвалилась рука. Потом мы взялись за живых. Нам хотелось помочь им залезть в вагоны. Но дело двигалось медленно. Эсэсовец и этот проклятый нацист — начальник станции всё время орали, подгоняя нас. И нам пришлось забрасывать в вагоны живых так же, как мы только что забрасывали трупы. Нет, — закончил Марокканец, — это просто чудовищно!

В середине лета в Штутгоф пригнали 40–50 норвежцев. Это были типичные представители норвежского Сопротивления: коммунисты, члены Рабочей партии, буржуазных партий [32] Имеются в виду партия «хейре», выражающая интересы крупной буржуазии, и партия «веистре», выражающая интересы средней буржуазии и либеральной интеллигенции. — Прим. перев. , христианско-народной партии и других политических групп.

То, что норвежцы здесь увидели, произвело на них страшное впечатление. Их ещё не успели вымуштровать и выдрессировать, как нас. И поскольку первое время они не работали, у них было больше времени думать и наблюдать.

Наступило воскресенье. Еврейские женщины вот уже два дня стояли голые за колючей проволокой прямо перед 13-м бараком. Их били хлыстами женщины-эсэсовки и эсэсовцы, приходившие полюбоваться на страдания этих несчастных; их избивали «собственные» капо — еврейки, которые зверствовали не меньше, чем «зелёные» уголовники.

Среди них были молодые и старые. Были красавицы, которые произвели бы фурор на любом конкурсе красоты, и были древние старухи с иссохшими отвислыми грудями, грязными седыми космами волос, раздувшимися животами и толстыми синими венами на распухших ногах.

Мы не смотрели на них. Мы уже привыкли к этой жуткой картине. Но норвежцы были потрясены. Во время воскресной поверки женщинам бросили кое-какие лохмотья. Потом к ограждению подошли Убийца-Майер и рапортфюрер Хемниц с двумя большими подводами. Женщинам приказали следовать к подводам. Одна совершенно седая старуха шла недостаточно быстро. Тогда эсэсовка стала хлестать её по лицу.

— О господи! — воскликнул один норвежец, секретарь отделения профсоюза, стоявший возле меня. — О господи, они избивают старух!

Несколько норвежцев и датчан видели, как женщин швыряли на подводы, где их принимал Убийца-Майер. Сегодня глаза у него были ещё более безумными, чем обычно. Когда евреек погрузили на подводы, эсэсовец обратился к ним с маленькой речью:

— Когда человек проработает в нашем лагере несколько лет, он очень устаёт, не так ли? Поэтому мы решили дать вам возможность отдохнуть. Ну как, вы довольны? — Глаза его светились садистской радостью.

— Мы знаем, что скоро умрём. Мы не боимся смерти. И благодарны вам за то, что вы позволяете нам наконец умереть, — раздался с подводы спокойный женский голос.

— Этого он не ожидал, — сказал один из товарищей, наблюдавших эту сцену.

Подводы тронулись с места. Но и сейчас ещё эсэсовцы пытались маскировать подготавливаемые убийства. Подводы выехали из лагеря, миновали город Штутгоф и лишь после этого вернулись к крематорию.

Через несколько часов я лежу на своей койке. В это воскресенье в бараке относительно спокойно. Стоит удушливая жара, ни ветерка. Все окна распахнуты настежь, чтобы в комнату попадало хоть немного воздуха.

Крематорий работает на полную мощность. Из трубы валит тяжёлый, удушливый дым и стелется над затихшим лагерем, словно гигантское вонючее одеяло.

Мимо моей койки проходит садовник и бросает на неё газету. Это «Политикен», которую он «организовал» в садоводстве.

Я нетерпеливо просматриваю газету. Мой взгляд останавливается на одном рисунке. Это человек в роговых очках; он сидит, удобно развалившись в шезлонге, и обозревает морские дали. Воздушный и элегантный рисунок, сделанный чисто по-копенгагенски. Под ним — стихотворение, Я прочитываю первую строчку: «Кто услышит звон колокольчиков?» — и в тот же миг явственно ощущаю запах горелого мяса.