Борис Комар - Поворотный круг

Сначала повели на допрос майора, потом Анатолия.

Переводчик щурил уставшие глаза, машинально бросал вопросы:

— Фамилия?.. Имя?.. Комсомолец?..

Вопросов было около десяти. Ответы переводчик говорил по-немецки седому остроносому офицеру, который сидел за столом и записывал их в большую толстую книгу.

Анатолий вдруг опомнился, понял, что и его уже занесли в список и впереди — неизвестность. Начал объяснять, что он, мол, случайно зашел во двор и потому ни в чем не виноват. Неужели даже днем запрещено ходить по улице? Неужели новый порядок запрещает ходить к своим школьным товарищам?..

Переводчик все же поборол усталость, растолковал немцу, что перед ним стоит ученик, но тот отрицательно покачал головой:

— Weg! [19] Прочь! (нем.)

Анатолия вытолкнули во двор. Здесь уже были майор Залета и человек двадцать задержанных.

День выдался пасмурный, дул порывистый холодный ветер. Часовые курили немецкие сигары, что-то весело рассказывали, не обращая внимания на задержанных. Воспользовавшись этим, майор Залета подошел к насупившемуся парню и тихо сказал:

— Кто-то среди ваших ребят или слишком болтлив, или просто предатель… Имейте это в виду.

— Но кто? Кто? — развел руками Анатолий.

Им не дали поговорить — во двор вышел немецкий офицер, отдал команду. Отворились ворота, всех вывели на улицу, построили по двое и погнали через город.

«Куда нас ведут?» — беспокоился Анатолий.

Рядом шел с обнаженной грудью плечистый юноша в матросском бушлате. Моряк. И откуда он взялся здесь, в сухопутных краях? Анатолий шепотом спросил:

— Не знаете, куда нас ведут?

— Дорога у них одна — в лагерь для военнопленных. Не так далеко — в Хорол. Я там буду второй раз…

На улице люди останавливались, смотрели на колонну, женщины вытирали уголками платков глаза, дети старались передать махорку или подбросить кусок хлеба.

«Ну вот, — думал Анатолий, — теперь и я пленный, как и те, для которых вместе с ребятами раскладывал по дороге яблоки и огурцы, катил с пригорка тыквы… И никто теперь не скажет матери, куда девался, никто не махнет рукой на прощание…»

И ему стало жаль себя… Вот бросят за проволоку, там он и погибнет. Не успел ни разу выстрелить во врага, не сходил в атаку, не завоевал права называться бойцом… Какая бессмыслица! Нет, мириться нельзя. Надо хорошо осмотреться, приглядеться к страже и, как только стемнеет, сразу скрыться в бурьяне…

На перекрестке улиц стояла группа девушек. Вдруг Анатолий увидел черноглазую киевлянку Люсю. Она держала в руке кошелку и пристально смотрела на него. Затем быстро подошла к колонне, но стража заметила.

— Передай матери, я в Хороле, в лагере!.. — крикнул ей Анатолий и сразу почувствовал, как что-то горячо обожгло спину.

Оглянулся. Скуластый полицай заносил нагайку над головой другого пленного.

— Подтянись! Разговаривать запрещено, за нарушение приказа — расстрел!

Сбили строй в кучу, не отходили ни на шаг — боялись потерять хоть одного пленного.

Только к вечеру их пригнали к воротам лагеря. Часовые с голубыми повязками на рукавах принимали прибывших. Впереди всех стоял одутловатый немец и держал в руке банку с краской и малярную кисть. Он внимательно осматривал каждого и ставил клеймо на спине. Анатолий видел, как вытаращил гитлеровец глаза на моряка и, мазанув его краской по спине, крикнул:

— Большевик! Матрос!..

Анатолий пробрался к майору и, взяв его за руку, сказал:

— Здесь и затеряться легко, а с вами мне будет веселее.

Майор горько улыбнулся:

— Да уж всем будет весело, по всему видать!..

Лагерь расположился на кирпичном заводе. Большинство пленных находилось в глубокой огромной яме, откуда раньше брали глину для завода. Остальные — в приземистых островерхих сараях, где сушили кирпич. Вся территория была огорожена высокой стеной из колючей проволоки, через каждые сто метров стояли вышки, на которых с автоматами и пулеметами находились охранники.

Группу, где были Анатолий и майор, загнали в яму.

Вокруг, насколько было видно, лежали или просто сидели на холодной земле люди. В серой вечерней мгле, в густых зловонных испарениях кое-где вспыхивали цигарки.

Майор вывернул карманы, натряс немного махорочной трухи и тоже закурил. Уселись спинами друг к другу, чтоб было теплее, и так молча просидели до утра: не могли уснуть. Кто-то из пленных громко стонал, посылал кому-то проклятья, кто-то во сне подавал команды, кто-то звал мать…

И только к утру Анатолий все-таки вздремнул. Проснулся от взрыва.

Неподалеку от того места, где сидели они с майором, разорвалась граната. Когда рассеялся дым, все узнали, что ночью умер красноармеец-узбек; вокруг него, соблюдая обычай, уселись земляки и принялись его оплакивать. Гитлеровец с вышки бросил в толпу гранату.

Анатолий огляделся по сторонам. Отовсюду на него смотрели безучастными глазами люди в натянутых на уши пилотках. Одни — отечные, неестественно располневшие, другие — худые и сгорбленные. Люди медленно умирали от голода…

От соседа, молчаливого, обросшего, узнали, что есть в лагере почти не дают. Очень много больных, раненых. При лагере официально существовал госпиталь. Гитлеровские врачи Фрюхте и Гредер ежедневно делали какие-то уколы всем тем, кто попал к ним в госпиталь, но на второй день больные умирали. Вот почему пленные не хотели идти в «госпиталь». Тогда Фрюхте и Гредер сами ходили по лагерю и указывали полицаям, каких больных насильно тащить в «больницу». От истощения и голода кое-кто из пленных не выдерживал и сходил с ума. Таких вылавливали и здесь же, возле лагеря, расстреливали из автомата.

В тот день майор и Анатолий с утра до вечера блуждали по лагерю, где на вытоптанной глинистой земле не было ни единой травинки — все съедено пленными. Они ко всему присматривались, прислушивались, расспрашивали.

Иногда по лагерю объявляли:

— Иван Чиж! Иди к воротам, к тебе пришла жена!

Или:

— Дмитрий Лихошка! Пришла мать…

Тогда сразу же кто-то вскакивал и бежал к воротам. Но порой никто не откликался и не бежал на свидание с родными.

Чаще передавали объявления:

— «Пленные! Кто хочет служить в полиции или в специальных войсковых соединениях, немедленно объявитесь! Немецкое командование предоставит вам приличное жалование, паек и обмундирование».

Но люди не двигались. Они лежали на твердой, вытоптанной земле и молча ждали смерти. Редко-редко кто-то, глядя на товарищей вороватыми голодными глазами, шел записываться в полицию. Таких ненавидели и презирали.

Тихо в лагере. Стража дремлет на вышках. Медленно тянется час за часом, только изредка какой-то сумасшедший запоет или закричит, тогда его пристреливают, и опять все погружается в дремоту.