Канта Ибрагимов - Учитель истории

— Говорю, нас туда не пустят, — обиделся Радамист.

— Посмотрим, — невозмутима Ана. — Артемида, пойдем в дом.

Через час-полтора Ана вышла, на ней самое нарядное платье Артемиды; конечно, оно простенькое, но на Ане!.. Эта изящная, грациозная фигура, эти гибкость стана и плавность движений, эти сказочно-золотистые пышные волосы, это гладкое лицо и этот чуточку надменно-снисходительный взгляд!

— Ана! — разинул рот Радамист.

— Теперь меня пустят?

— Тебе грех быть в этих лачугах!

— Скоро Вы в них жить не будете, — объявила она.

— Но как мы пойдем по городу? Вдруг тебя узнают?

— Скоро узнают все! А пойдем ночью, точнее, я поеду. Мне нужна колесница на вечер.

— Это можно, друг есть.

В этот вечер выезд не получился, пошел дождь, не было чего-либо поприличней, чтобы накрыться, шарм нарушать нельзя, скрипя зубами, Ана отложила визит. А на следующий при въезде в богатый квартал она даже не повернула голову в сторону охраны, и те молча проводили колесницу изумленными взглядами.

Этот квартал — отдельное компактное поселение византийских богачей. Улица ровная, освещенная, чистая, утопает в субтропической зелени, концом упирается прямо в Босфор. Дома в стороне от дороги и далеко друг от друга, наделы огорожены. Особняк Мниха, под номером восемнадцать, самый последний слева, прямо на берегу.

В одиночку направилась Ана по темной аллее, вымощенной ровным камнем. На полпути остановилась, волнение не скрыть, сердце стучит в груди, руки холодны, все-таки идет она на поклон к какому-никакому, а мужчине.

После прошедшего дождя море никак не успокоится, гневно шумит, порывами налетает бриз, небо темное, захвачено тучами, душно, томит. «Амазонки выбирают мужчин, а не мужчины амазонок, и выбора у меня нет», — последняя утешающая мысль, и Ана твердо двинулась вперед.

Прямо у ворот, изрядно напугав ее, вырос огромный, чернее ночи человек; ничего не говоря, будто ее ждали, провел в небольшой светлый холл, и тут же, как по сигналу, появился щупленький, весьма обаятельный юноша.

— Простите, но доктор сегодня уже не принимает, — деликатно сожалел он, виновато потирая руки. — Сообщите, пожалуйста, кто Вы такая, и по какому вопросу, и я постараюсь Вас завтра известить, где и когда Вас доктор примет, если, конечно, сочтет это необходимым.

— Меня зовут Ана, — явно стушевалась она. — А-а, я по очень важному, неотложному делу.

— Что у Вас или у кого-то болит, беспокоит? — как по протоколу спрашивал юноша, деликатно выпроваживая позднюю непрошеную гостью, всем видом указывая на выход.

— У меня дело личное, — разозлилась Ана, упираясь, — и касаемо доктора Зембрия Мниха.

— Простите, уже поздно, доктор спит. Я о Вас завтра доложу и Вам сообщу.

— Меня доктор Мних просил обращаться к нему в любое время. Я Ана из Хазарии.

— Из Хазарии? Вот это случай! — теперь уже искренне улыбнулся юноша. — Я тоже из Хазарии, из Итиля, учусь у доктора и живу. Меня зовут Исаак Манассий.

— Вы сын хазарского царя? — воскликнула Ана, и увидела молчаливый кивок. — И Вы здесь... — она хотела сказать «прислуживаете», но вовремя опомнилась, словно прикусила язык.

— Я сказал — учусь, — угадал ее мысль юноша. — А Вы откуда будете?

— Я из Самандара... Ана меня зовут.

— Хорошо. — Юноша ушел, отсутствовал недолго и вернулся весьма услужливым. — Вас просят зайти, пройдемте за мной.

Они вошли в просторный, прохладный, устланный толстыми коврами, едва освещенный зал с витой лестницей на второй этаж, с картинами на стенах, с громадной люстрой под потолком. Прошли дальше, в большой высокий кабинет с видом на море: в нем суетится женщина-прислуга, явно только что разбуженная, с кислым лицом, зажигает все светильники.

— Ждите здесь, — указал царский сын на кожаный диван с лежащей на нем бурой шкурой какого-то зверя. Сам он дождался, пока управится прислуга, и вслед за ней вышел.

Ана огляделась: строгий кабинет, во всю стену деревянные полки со множеством старинных книг, бумаг, папок. В центре массивный стол, на нем тоже множество книг, один толстый фолиант раскрыт, Ана не знает, что это Талмуд.

Тихо раскрылась та дверь, в которую вошла Ана, две совсем юные девушки бесшумно внесли подносы и расставили перед Аной китайский фарфор, индийские судки из фаянса, персидские глазированные стаканы, приборы из старинного египетского серебра. Эти же девушки пришли во второй раз, и на столе появились невиданные Аной плоды, восточные сладости, почувствовался запах выдержанного красного вина.

— Ана?! — удивленно-восторженный фальцет из дальнего угла; оказывается, там тоже была незаметная дверь.

Ана вскочила, стушевалась, робко ответила на приветствие.

— Садись, садись, дорогая, — был радушен Зембрия Мних, он привел себя в порядок, да помятость после сна все же сохранилась на лице. Он был одет по-домашнему, в роскошный, расшитый золотыми нитями парчовый халат. Ана в таком виде доктора еще не видела, невольно отметила узкие плечи, выпирающее брюшко, широкий, как у некоторых восточных людей, таз. — Как я рад тебя видеть! — тем временем говорил хозяин, тяжело сопя, усаживаясь напротив в массивное кресло.

— Извините за столь позднее вторжение, — все еще нервничала Ана, постоянно теребя чужое платье. — Вынудили обстоятельства. У меня к Вам... э-э, просьба, то есть дело.

— Все что могу! — театрально выдохнул Мних, поудобней усаживаясь с кистью винограда. — Слушаю... внимательно.

— Я, — все еще сконфужена была Ана, — хочу попросить у Вас в долг... двадцать два номисма.

— Небось, золотом?.. А для чего? Вы представляете, какая это сумма?!

Эти вроде бы положенные вопросы задели Ану; почему-то ей представлялось, что Зембрия Мних, как она догадывалась, очарованный ею, должен был бы сразу же оказать ей такую, для него пустячную, услугу.

— Так для чего? — повторил вопрос Зембрия Мних.

— Хочу участвовать в олимпиаде.

— В олимпиаде?.. Хе, м-да! Невероятно! По-моему, это дело здоровых мужчин.

— Я хочу заработать тысячу, — теперь Ана стала злиться и чувствовала, что ее марафон уже начинается.

— Хотеть и мочь — разные категории, — сухо прозвучал голос Мниха.

— Я смогу, — с вызовом, повышая голос, сказала Ана.

Зембрия молчал, небрежно бросил кисть винограда на стол, как-то досадливо вздохнул, словно отстраняясь, поглубже сел в кресло. Видя эту реакцию, как на глупость, Ана встревоженно, скороговоркой продолжила:

— Я должна смочь, у меня нет другого выбора, иного пути... вообще ничего, ничего у меня нет, кроме этой поганой, унизительной жизни!

У нее до кончиков волос покраснела кожа, вспыхнуло лицо, вздулись на шее вены — она стала в глазах Зембрии еще очаровательней, ее дикарский, необузданный нрав его восхищал, растормошил; он ощутил улегшееся было к ней влечение, какую-то до сих пор неведомую ему животную страсть, страсть ласкать, страсть любить, страсть быть с ней, служить ей, и к этой обуревающей страсти примешивалось еще одно нежное чувство, чувство жалости и сострадания.