Канта Ибрагимов - Учитель истории

— А?! Что? — вытянулось в ужасе лицо Бозаевой. — Девочка моя! Только этого ей не хватало! — в сердцах ударила она себя по бедрам, по-утиному засеменила вслед за Шамсадовым, с каждым шагом все более задыхаясь от одышки, все громче рыдая.

А навстречу им уже неслась толпа бегущих с базара людей: все были в шоке, бледны, торопливы, немногословны. Женщины рыдали, причитали. Кто-то прижимал к груди ребенка, кто-то уносил жалкое барахло, кто-то вел пожилых и ослабленных, а кто-то просто искал спасения. По мере приближения к базару встречный поток стал еле преодолимым: кошмарная паника, стоны, крики, рев, давка, а тут еще и сигналы машин, и кто-то стреляет, призывая к спокойствию.

Бозаева мертвой хваткой ухватилась за Малхаза, и ему не дает бежать и сама еле тащится. К эпицентру взрыва — прямо в центре рынка — не подойдешь, да и делать там нечего — лишь огромная, как ножом вычищенная воронка метров двадцать диаметром, от глубинной баллистической ракеты «земля-земля». А далее — жуть: всякое тряпье, барахло, и тут же фрагменты тел, и все это в жижице крови, вперемешку с грязью.

Вид и запах этой бойни повергли Пату в ужас, теряя рассудок, она повалилась и, тыкаясь в землю, прикрывая руками голову, пыталась избавиться от этого кошмара, только бы ничего не видеть, не знать.

Позже, когда ее кто-то сильный заботливо поднял, справился о состоянии, она хотела с криком бежать хоть куда-нибудь; ее панический взгляд машинально узнал знакомую физиономию и от увиденного замер в шоке: ее маленький, щупленький учитель истории стоял в самом центре месива и, будто бы руководя авралом на стройке, жестко и вроде даже хладнокровно, громко отдавал приказы по спасению раненых тем немногим, видимо, таким же, как он, повидавшим многое в прошлую войну.

— Малхаз! Малхаз! — срывающимся на писк голосом закричала Бозаева; косынки уже не было на ее голове, и густо поседевшие волосы космами обвисли вдоль искаженного ужасом лица, придавая женщине сумасшедший вид. — Малхаз! Малхаз! — вновь и вновь кричала она, так что иссиня-черные вены на лбу, висках и шее вздулись от натуги.

Не решаясь приблизиться к Шамсадову сквозь это месиво, она все кричала, пока кто-то не помог — обратил внимание Малхаза на эту женщину.

— Эстери! Нашел ты Эстери? — уже хрипела Бозаева.

— Что? — наконец-то издали откликнулся Малхаз, и понимая, что его не слышат, перепрыгивая через непонятные груды, приблизился к Пате.

— Эстери нашел? — совсем подавленно спросила она.

— Нет. Здесь ее не должно быть, — словно по-деловому отвечал Шамсадов. — Хлебные ряды — там, — указал он в сторону, на окраину рынка.

— Так что ж ты тут делаешь? — как на школьника с новой силой закричала директорша.

— Как «что»? — взбесился Малхаз. — Ты не видишь, что творится! Здесь эпицентр, каждая минута — жизни стоит...

— А Эстери?! Она одна! Где ж она?!

— Да, да, — не зная, куда броситься, рассеянно бормотал Шамсадов.

И тут Пата, набравшись мужества, щурясь, перешагнула что-то окровавленное и, ухватившись за спасительные руки Малхаза, закричала:

— Туда пошли, там Эстери, кроме нас некому о ней позаботиться.

На краю базара, там, где некогда шли трамвайные пути, картина несколько иная, по крайней мере, крови нет, просто прошелся смерч. Эстери увидели издалека, о ней уже позаботились, она сидела на земле, прислоненная спиной к какому-то мешку, с отрешенным взглядом, не моргая, никого не узнавая, не отвечая.

— Контужена, — пояснил Шамсадов.

Появились первые врачи, две-три полуразбитые жалкие машины «скорой помощи». Как ни кричала Бозаева, врачи на Эстери внимания не обратили, были гораздо более тяжелые раненые. Все-таки Малхазу удалось разместить Эстери в сопровождении тети в открытом кузове грузовика вместе с десятком окровавленных, еле живых людей, отправляемых в ближайшую больницу.

Как ни пыталась Пата, Эстери в больницу не приняли: такие оказались не в счет, исковерканными телами забиты все палаты, все коридоры, даже лестничные проемы. Всюду столько крови, столько криков, стонов и рыданий, что никто ни на кого не обращает внимания. Лишь привыкший медперсонал носится неугомонно. Электричества в городе давно нет, а тут и автономный генератор не выдержал нагрузки. Скорые осенние сумерки быстро сгущаются, навевают еще больший мрак.

В городской больнице практически ничего нет: ни медикаментов, ни шприцев, ни перевязочного материала. Тут же нашлись дельцы, аптека на колесах. Кто-то обогащается, кто-то теряет все, даже жизнь, даже родное дитя. Словом, циничное, жестокое время, и его высшая деспотия — война.

Однако мир, в итоге, всегда сильнее войны, и добрых людей гораздо больше, чем дурных, этим дух мира питается... Заработал генератор, понесли простые люди в больницу все что могли, стали в очередь сдавать кровь.

И до Эстери очередь дошла: сделали ей укол, что-то дали понюхать. К полуночи она ожила, заговорила, даже улыбнулась, узнав тетю, и эта улыбка, на фоне беспредельного страдания и горя, была столь кроткой, столь трогательной и животворной, что Бозаева тоже сквозь неудержимый поток слез умиленно просияла, с чувством поцеловала худое скуластое лицо Эстери, потом крепко обняла ее, и так в обнимку они надолго застыли, вновь начав рыдать во мраке стонущего от боли и горя больничного двора.

— Не оставляй меня здесь, забери, забери! — все громче и громче по-детски всхлипывая, умоляла Эстери.

— Заберем, конечно, заберем, — неожиданно из темноты послышался огрубевший за этот день подавленный голос Шамсадова.

— Малхаз, это ты... ты пришел за нами?! — тихим, благоговейным шепотом промолвила Пата; события этого дня потрясли ее и по-новому заставили смотреть на этого вечно молодого, вроде никудышного по жизни учителя истории, которого она всегда прилюдно тыкала и порой даже обзывала — «потерянное поколение» или «сельский интеллигент». Теперь все в корне изменилось, и, поняв, что перед ней истинный, достойный мужчина, она с облегчением покорилась его воле, его велению.

— И твоих бабулек заберем, — обо всех пытался заботиться учитель истории.

— А бабулек нет, — уже перестала плакать Эстери, как испуганный кролик, вся съежилась, теснее прижалась к тете, и лишь большие потупленные глаза невольно все чаще и продолжительнее всматривались в темень, где стоял Малхаз, отражали всплеск и борьбу за жизнь из больничных окон. — Одна померла, а другую родственники забрали.

— Так ты одна жила? — удивилась Пата.

— Я давно одна, — печально выдавила Эстери.

И в это время раздался тонкий, истошный, душераздирающий крик:

— Дада, дада, не умирай, не покидай меня, хоть ты останься со мной!

— Эстери, ты можешь идти? — перебивая этот вопль, спросил Малхаз. — Нам надо отсюда уходить, нам надо жить, мы обязаны жить! Мы обязаны выжить.