Канта Ибрагимов - Учитель истории

Эту ночь учитель не спал, и не думал он о далекой истории, лишь будущее интересовало его, но это будущее было так же, как и прошлое, неведомо и, как он не без иронии считал, из-за его роста невероятно. Тем не менее, он выдумывал причуды, чтобы стать выше, вплоть до того, что будет носить с собой табуретку; от этого, переворачиваясь с боку на бок, долго хохотал, а дождавшись зари, побежал в горы...

Когда, волнуясь от предстоящего урока, вошла в класс Эстери, сидевший сегодня на последней парте Малхаз видел, как практикантка вспыхнула от восторга: на учительском столе, в древней вазе с замысловатым орнаментом на обожженной глине красовался беловойлочный грациозный цветок.

— Какая прелесть! — прошептала она, склонилась, втягивая аромат гор. — А как он называется?

— Эдельвейс альпийский.

— А еще есть такие цветы?

— Есть, но больше рвать нельзя.

— Спасибо, — после долгой паузы, не глядя на учителя, зардевшись, очень тихо сказала Эстери; вновь наступило молчание, и едва глянув на него. — А Вы мне так и не рассказали об Ане.

— Расскажу, — щурясь от улыбки, обещал Шамсадов.

Но всякие дела, горский этикет и возникшая взаимная смущенность мешали им общаться, разве что коротко, по делу.

А потом неизвестно как, видимо на попутках, приехал в далекое село очень видный молодой человек, и Малхаз слышал, из-за угла школы, заливистый, счастливый смех Эстери. И еще приезжали молодые люди; и с ними Эстери виделась, но недолго и без смеха; затем вновь появился тот лакированный джип, с этими «нахалами», как их обозвала Пата; к ним Эстери опять не вышла; приезжая молодежь вновь учинила музыкально-гоночный концерт перед школой, полностью поглотив внимание школьников, да и не только их.

«От греха подальше!» — взмолилась директор, «за ручку» увезла племянницу в Грозный, к родителям.

Выдумывая веские причины, зачастил Малхаз в столицу. В то же время приоделся, чуть приосанился; не прежняя улыбка благодушия, а скорее мечтательный романтизм застыл на лице. Зарабатываемого не хватало на проезд, но он брал в счет будущей зарплаты, а потом стал просить в долг. И как Малхаз ни лелеял свои замыслы, все знали о его потугах. Только изредка ему удавалось в городе встретиться с Эстери. Когда она дала ему домашний телефон, он был на верху блаженства; правда, поговорить не удалось: услышав его имя, отвечали — «нет дома». При редких выстраданных встречах, она сама подходила к Малхазу, спрашивала о жизни в родовом селе, школе, просила передать всем привет, тут же уважительно прощалась, и не более того. Малхаз же, с застывшей улыбкой умиления, до тех пор, пока она не исчезнет, провожал ее взглядом, а потом вместо истории думал о ней; ему становилось дурно, и всякие нелепые мысли, вплоть до умыкания Эстери, роились в его голове.

Так почти в еженедельных поездках в город прошло более года. В это время пришедшие к власти в республике национал-патриоты, провозглашая свободу, порождали анархию и произвол. В первую очередь страдали такие, как Малхаз, люди, которые кроме зарплаты не имели иных доходов и не имели способностей «крутиться» в смутные времена. Тем не менее зная из истории, что на смену спаду может прийти бурный всплеск, он, надеясь на лучшее, все больше и больше обрастал долгами; и ему уже не давали в долг, его избегали, и лишь одно спасало — из-за его простодушной улыбки никто не требовал возврата, лишь бы не просил более.

В очередной раз обойдя знакомых и в очередной раз получив отказ, Малхаз, виновато улыбаясь, вошел в кабинет Бозаевой. Директор его опередила, выложила на стол древний кувшин:

— Вот, вернула в музей твою щедрость... Слава Богу, не разбили... Ты думаешь, в городе знают, что это такое, их история о русско-кавказской войне только интересует, и к ней они вновь призывают.

— Э-э, — сконфузился Малхаз, — так это ведь мой подарок.

— Знаю, что подарок, — перебила его Пата, — так в приданое не взяла, в подвале валялся.

— Да, как-то неудобно, — сел Малхаз за стол, бережно взял кувшин, как великую ценность погладил. — Все-таки подарок, — повторил он, и чуть погодя. — А зарплаты и в этом месяце не будет?

— Нет зарплаты, нет, — злясь, выдавила Бозаева, — им не до нас, — ткнула она пальцем в потолок. — Голодранцы... ни образования, ни культуры... Откуда они взялись?!

От гнева директорша вспыхнула, и пока она приходила в себя, Шамсадов, все так же виновато улыбаясь, тихо вымолвил:

— Пата, дайте еще раз в долг.

— Что?!

— Я в министерство. Может, что выбью для нас.

— Какое министерство?! Что, оглох? Эстери замуж вышла... Отец выдал; за этого «нахала», проходимца... теперь он на огромном «Мерседесе» ездит... Такую девушку загубили! Ну да ладно, благослови ее Бог. Лишь бы в сытости и в покое была...

— Да-да, благослови ее Бог, — ритуально пробурчал Малхаз.

— А ты себе ровню ищи, — постановила директор, потом опомнилась. — Я имею в виду социальный статус... Из деревни бери, нашенскую, а то стареешь ведь.

— Да-да, — улыбаясь, соглашался учитель истории, прижимая кувшин к груди, побрел к выходу.

— Так дать тебе денег? — уже в коридор крикнула Бозаева. Никто не ответил.

Будто бы мир перевернулся и жизнь кончилась, казалось Малхазу несколько дней; потом он слегка ожил, но пребывал в глубокой прострации и рассеянности. И только через пару недель, как-то блаженно всем улыбаясь, он вышел на работу. В школе было мучительно: ему казалось, что Эстери все еще сидит за последней партой и своими красивыми темно-голубыми глазами наблюдает за ним. Ему хотелось видеть ее, и он в какой-то надежде снова поехал в город. Уже наступала зима, дни стали короткими, в обратный путь рассчитывать на транспорт в горную даль было бессмысленно. Снова проситься на ночлег к Дзакаеву не хотелось, хотелось побыть одному, хотелось бродить по городу, где живет его любовь, думать о ней, мечтать.

Это прогулка по Грозному стала поистине романтичной. Столица свободной Чечни погружена во мрак, света нет, фары редких машин, как языки дракона, выползали из-за поворота мракобесия и не разжижали мрак, а наоборот, вызывали еще большее чувство подавленности, падения и умопомешательства. То там то здесь стреляли; тень отделилась от дома, просила покурить, обозвала козлом.

Как историк Шамсадов представлял, что аналогично протекала революция 1917 года. И где-то в глубине души он даже был рад, что мрак в его душе и мрак общественного переворота бьются с одинаковой амплитудой затухания. Ему даже показалось, что он попал в свою стихию; и поймав себя на том, что под воздействием среды думает не об Эстери, а о философских категориях и диалектике развития, ему стало впервые радостней и свободней, и это чувство высвобождения все возрастало и возбуждало его, пока удар по голове не навел полный мрак.