Канта Ибрагимов - Учитель истории

Вроде бы, эти погодные условия должны были людей потянуть к родным очагам, однако вопреки этому народ все прибывал и прибывал. В воздухе царило напряжение, и всюду полушепотом, кучкуясь, о чем-то говорят, и только одни слова явственны — «Ана Аланская-Аргунская»!

Чтобы народ не скучал, тут же появились шуты и клоуны, артисты и жонглеры, гетеры и воришки, аристократы и нищие. Кто-то позаботился и доставили для людей питьевую воду. Более того, уже несколько повозок прибыло из Константинополя и бесплатно раздавали хлеб и сладости, разожгли костры — и уже варится в котлах жирное мясо.

А сквозь толпу, не останавливаясь, ходит известный в Константинополе юродивый в лохмотьях и беспрестанно твердит:

— Ниспослал нам Бог неземное очарование — пресвятую Ану Аланскую-Аргунскую! Победила она нечисть земли нашей, освободила нас от скверны и подлых людей, пожирающих нашу жизнь и плоть!.. Люди, не прикасайтесь к божественной Ане своими грешными руками. Лишь лицезрейте ее, внимайте каждому ее слову и исполняйте ее желания, зная, что это желание Господа Бога!

Тут же снуют цыганки, и надо же, какие-то важные персоны дают попрошайкам немалые деньги, а цыганки кричат:

— В честь великой Аны Аланской-Аргунской! — и бросают деньги в толпу.

— Выходит! Выходит! — пополз шепот в толпе.

Гомон прекратился, все хлынули к воротам. Да ворота не открываются, за высоким забором иное творится. И несчастная Ана никак не поймет: радоваться ей иль с ума сойти, плакать иль смеяться. Этот маскарад ей невмоготу, но раз разнаряженный Радамист вместо кучера, и здесь же Артемида и ее дочки, тоже с готовностью исполняют приказы Мниха, с ним теперь заодно, то Ане ничего не остается, как с противностью, с отвращением играть эту роль.

Белоснежная Ана, вся в лучезарно-белом шелке, как царица, восседает на дорогой расписной колеснице. Ее пышные волосы сплетены с белой тесьмой в спадающие до изящной талии золотые косы, а голову украшает изумительный венок из нежных, белых роз. И вокруг нее невероятное количество только белых и желтых роз, и никаких драгоценностей, она из народа — проста. С колесницы от ее платья ниспадает тоже белый длинный шлейф, поддерживаемый шестью юными феями, наряженными в белое. И наконец, в колесницу впряжены три пары белых норовистых породистых скакунов, которые уже долго томятся на месте, бьют копытами, рвутся в путь, да узда держит, команды нет. Это все просчитывающий сценарист и дирижер — Зембрия Мних глядит в небо, нет, не Богу молится, ждет, когда приблизится на небе голубой просвет: лучезарная Ана должна выехать из ворот вместе с появлением солнечного света.

Это было явление! Народ был потрясен!

— Ана! Ана! Ана! — расступаясь, скандировала толпа.

Это ликование, это поклонение до страшного сердцебиения возбудили в Ане доселе незнакомую страсть величия, и понимая, что это фальшь, что это игра, что это обман, она, тем не менее, все больше и больше покорялась азарту всесилия над людьми, соблазну власти, пороку славы. И чувствуя, как внушения доктора овладевают ее волей и сознанием, она, ничего не говоря, только царственно махнула рукой, толпа хлынула за ней в Константинополь, в городе еще внушительнее разрослась и двинулась к ипподрому, к центральному месту зрелищ и событий во всей Византии. Охрана ипподрома и подтянувшиеся гвардейцы хотели было воспрепятствовать проникновению толпы на ипподром. Кто-то в первых рядах крикнул:

— Это наемники самозванца Лекапина!

Толпа разнесла ворота. Молчаливая Ана величественно взошла на трибуну. Здесь уже были сенаторы и богатые вельможи; много разнаряженных женщин, и среди них те, которых видела Ана в императорском дворце. Тут же голытьба и простой люд.

— Тихо! — громогласно закричал здоровенный богато одетый мужчина. — Победительница олимпиады! Наша гордость и честь! Несравненная и великая Ана Аланская-Аргунская будет говорить!

Аж коленки задрожали у Аны. Она никогда не вела речей перед людьми, тем более перед столькими людьми. А от того, что ей наговорил Зембрия Мних, все в голове путалось, и она не знала, с чего начать, и вообще не могла рот раскрыть.

— Просим, просим! Говори! — закричали в толпе.

Ана молчала. И тут начался свист. Это покоробило ее, задело за живое. Ана сделала шаг вперед, подняла руку, призывая к тишине. «Скажу, что думаю», — пронеслось в голове.

— Люди! Братья и сестры! Друзья! — начала она не совсем уверенно и тихо, однако с каждым словом, понимая, что это вызов и обратного пути уже нет, с отчаянной смелостью повела речь, ту речь, что отвечала ее чаяниям, чаяниям простого народа.

Несколько раз ее речь прерывали раскаты одобрительных возгласов и рукоплесканий. А она говорила о правителях, допустивших поборы, взяточничество, казнокрадство, продажу должностей и нарушения закона, о неспособности наемной армии и бездарных военачальниках, о поражениях на всех фронтах и в море и сдаче земель империи, о несправедливом рекрутстве и дезертирстве и разложении армии, о бедственном положении больниц и школ, о нищете поголовного большинства населения при фривольной жизни кучки богачей, о разврате одних и голодной смерти других, и еще о многом, и наконец, о рабстве как высшей мере бесчеловечности и безбожия.

Как советовал Мних, критикуя власть, Ана ни разу не назвала имя Лекапина, хотя и без того все было понятно; и оканчивая зажигательную речь, она заявила, что есть только один человек, посланник Бога, способный спасти империю и всех византийцев от грядущей гибели и иноземных завоевателей. Здесь, как заправский оратор, Ана сделала многозначительную паузу.

— Кто? Кто? Назови его! — раздались возгласы со всех сторон.

— Тот, кого Вы предали, чье имя уже долго в забвении, кого сегодня могут тихо убить!

В этой кульминации Ана вновь мастерски выждала.

— Кто это? Кто? — в нетерпении взорвалась толпа.

Ана повелительно подняла руку, призывая к тишине, и, максимально привлекая все внимание, надрываясь, воскликнула:

— Наш законный император — Константин Седьмой Порфирородный! Он нужен нам, мы нужны ему. Пусть его величество увидит, как мы его любим и ценим. Только он поможет нам! К дворцу! К императору!

Взведенная толпа, шумя, давясь, ринулась к дворцу. Что было дальше, Ана не ведала; уже знакомые ей люди Мниха, окружив ее тесным кольцом, отвели в сторонку и в сгущающихся сумерках накинули на нее черную мешковину с капюшоном, так что она больше ничего не знала и лишь подчинялась их воле.

Было совсем темно, когда ее доставили в загородный дворец. В этот день она вымоталась не меньше, чем в день олимпиады. Как она желала, лишь евнух да прислуга, раздевавшая ее, попались ей на глаза.

— Меня не будить, — со слипающимися глазами приказала Ана, и уже сквозь сон почувствовав, что кто-то рядом, она через силу встала — в ее ногах невозмутимо сидел евнух. — Вон! — приказала Ана.