Канта Ибрагимов - Аврора

— Секретного ничего нет. Я собираю, анализирую и системазирую ту информацию, которая есть в открытом доступе, то есть уже опубликована.

— Хм, — Бидаев докурил, вышвырнул окурок в приспущенное окно, и выбивая дробь на руле. Надо и нам сообщать ту же самую информацию.

— Наймите специалиста, и он вам даст эту информацию.

— Государство бедное, и нанять специалиста накладно… Кстати, а много ли вам платят?

— Достаточно, но гораздо меньше, чем вам. По крайней мере, такую машину я купить не смогу.

— Ха-ха-ха, — засмеялся водитель и только сейчас Цанаев почувствовал, что спиртным разит, а ему говорят уже на ты. — Думаешь, что у нас зарплаты большие?

— Может, у вас бизнес какой?

— Бизнес? Бизнесом заниматься нельзя, да и времени нет.

— Тогда как? — Цанаев действительно удивлен.

— А очень просто, — Бидаев сунул в рот еще одну сигарету, чиркнул зажигалкой и в этом слабом пламени как-то уродливо осветилось его лицо, прямо как и чудовищные слова. — В мире спрос на терроризм есть!

Цанаеву стало не по себе:

— И вы этот спрос удовлетворяете.

— Мы его, так сказать, регулируем.

— Своеобразный бизнес?

— Ха-ха, не я определил и не я выдумал. И хотя ученых степеней и званий не имею, да знаю, что давно известно всем: война — самый доходный бизнес! Террор — самая действенная власть!

— Позвольте мне выйти, — Цанаеву стало плохо.

— Сиди, — Бидаев почти силой схватил ученого.

— Я задыхаюсь от дыма… Тошно от ваших слов.

— Ха-ха! Ладно, больше не курю, — он выкинул сигарету. — Мне тоже не особо приятно с тобой общаться — служба… Короче, всю информацию нам надо показывать, не то… — водитель сделал многозначительную паузу.

— Не то что? — чуть ли не срывается голос Цанаева.

— Ну, сам понимаешь, ведь это шпионаж. Статья — вплоть до расстрела.

— Расстрел у нас отменен и пусть суд решает, — Цанаев вновь хотел было покинуть салон, ручку стал искать, а Бидаев вновь его удержал, и уже, почему-то шепотом, на ухо:

— А суд-то у нас прост, в подъезде кокнут.

— У-у, — невольный стон вырвался у Цанаева. — Угрожаешь, хочешь напугать?

— Ни в коем разе, — ерничает Бидаев, — просто хочу огородить тебя от беззаконных действий.

— Беззаконие — это ты! — вдруг повысил голос Цанаев, тоже перейдя на «ты». — Выпивши за руль. К тому же, перегородил тротуар, — он вновь попытался выйти из машины, говоря: — Мне тошно с тобой общаться.

— А придется, — Бидаев уже обеими руками схватил ученого. В темноте салона их лица сошлись, некая пауза статичной борьбы и слышно как тяжело, учащенным свистом задышал Цанаев и ему, наверное, как слабому, приказ. — Будешь, будешь сливать мне всю информацию. Не то…

— Что «не то»?

— Сам знаешь.

— Знаю, знаю, узнаю. Таким же был и твой отец, и…

— Что «и»? Продолжай.

— А что продолжать?! Сам сказал — в мире спрос на террор. Что посеешь — то и пожнешь.

— Э-у, — теперь простонал Бидаев. — Думаешь, я за отца не отомщу? Всех уничтожу!

— Это Аврору и ее племянников?

Бидаев не ответил.

А Цанаев продолжил:

— Террор порождает террор. А в убийстве твоего отца Таусова не при чем.

— В их дворе его взорвали, — теперь уже и Бидаев взведен, почти что орет.

В тон ему отвечают:

— Не во дворе Таусовых, а у их ворот.

— Какая разница?

— А разница в том, что ты-то сам сказал, кто регулирует терроризм. И сам знаешь, кто бы ни был исполнителем, команда из одного центра, где регулируют. Ты это прекрасно знаешь и сам на отцеубийц служишь… жируешь.

Последнее слово, видимо, как током больно ужалили Бидаева, он как-то дернулся, отстранился, словно не хотел слышать этих слов, даже хватку расслабил. А Цанаев воспользовался этой заминкой или слабостью, наконец-то сумел выйти из машины, попал прямо в сугроб и, пока из него вылезал, вновь перед ним Бидаев:

— Слушай, ученый, ты мне мозги не пудри. С этого дня будешь мне поставлять информацию и докладывать все…

— Прочь с пути, — прошипел Цанаев, его челюсть стала трястись. — Я-я-я, никогда, ты слышишь? Никогда не стучал и стучать меня никто не заставит.

— Ха-ха-ха! — как мороз, леденящий смех. — А ты знаешь, твоя Аврора тоже так всегда твердила, ха-ха, а приперли к стенке, и все подписала. Ха-ха, и знаешь какую мы ей кликуху дали? Как и ее имя — Урина — Аврора — Утренняя Заря.

И тут Цанаев вспомнил Аврору, точнее, ему напомнили о ней, и ее напутствие: «Берегите достоинство». И последнее сообщение, будто она знала или предчувствовала эту встречу: «Про меня могут быть разные слухи. Пожалуйста, не верьте. Я та же Аврора!»

— Конечно, та! Та же Аврора, — вдруг закричал Цанаев; он почувствовал какое-то опьянение, столько эмоций внутри и он неожиданно со всей силой ткнул пальцем прямо в грудь Бидаева, как бы пытаясь его проткнуть, чтобы запомнил на всю жизнь. — Аврору ты сможешь согнуть, ты сможешь прогнуть, но сломить, а тем более победить Аврору, ни ты, ни весь ваш террор не сможет. Ты ей мстишь за отца?!

— Мщу, мщу и буду мстить! — Бидаев небрежно отпихнул руку Цанаева и сам того чуть ли не за ворот схватил. — Ты знаешь это Таусовское отродье?! Сколько они наших ребят уложили?.. Зато Аврора ныне в моих руках, она теперь, как и назвали — урина, то есть моча, и я ее так всю ночь имел, что она обосралась, обкакалась, опорожнилась вся!

— Сволочь! Гад! — Цанаев весь затрясся, слезы потекли. — Это из-за тебя она потеряла ребенка. Я потерял. Мы потеряли сына, — он хотел ударить, не смог, его отпихнули, а он хочет вперед, не может, бессилен, даже язык не повинуется, он словно мычит, воет; лишь одно еле смог вымолвить. — Сука! Сукин сын! Сукам служишь!

…Ответа Цанаев не помнит. Помнит, что когда после первого удара он кое-как пытался выползти из сугроба, то слышал женский вопль «Помогите, соседа, профессора бьют», и тут же голос сына «Папа, Папа… Не бей отца!»

По жизни Цанаев знал, что он не боец и им никогда не станет. И как-то отстаивать свою честь и достоинство — ему это, вроде, не приходилось. Однако жизнь, порою, все кардинально меняет и он, конечно же, простил бы и забыл, что его избили. Да, честь Авроры — ведь она на тот момент была его женой… А почему только на тот? Она и сейчас для него очень близкий и родной человек. А этот сука и сучий сын (только так он теперь Бидаева называет), к тому же, побил и его сына. Такое забыть и простить невозможно. В нем все кипело, все бурлило: боль, жгучая боль изъедала его, и самое худшее, что он не может пообщаться с Авророй и почему-то она сама тоже на связь не выходит. Не вынес Цанаев таких душевных мук, и как только сквозь перебитую челюсть смог кое-как говорить, он передал жене диалог, произошедший с Бидаевым, и заново все переживая, он невольно прослезился, а супруга говорит: