Канта Ибрагимов - Аврора

«Уважаемый Гал Аладович! Дорогой Гал! Ты, действительно, Бог Солнца, моего Солнца, моей судьбы! Если в моей жизни было счастье, а оно было, то это — Ты!

Дорогой Гал! Вряд ли это письмо до Тебя дойдет, но я верю, я надеюсь, что Ты меня услышишь, поймешь, поможешь.

У меня к Тебе три нижайшие просьбы.

Первая. Прости! За все прости! Судьба Таусовых — судьба чеченцев.

Вторая. На мусульманском кладбище в Москве маленькая могилка нашего ребенка. Все охранники меня знают, могилку покажут… Просто, чтобы Ты знал.

Третья. Говорят, что без благословения мужа женщина в Рай не попадет. Если можешь, благослови… И еще. Там, хотя бы иногда, как в Норвегии, мы сможем увидеться?

… Я, как на чужбине, под открытым небом в чабанской степи родилась, так и помру — бездомной, гонимой, непогребенной. Но я, Урина — Аврора — Утренняя Заря, не жалею ни о чем. Ибо мое Солнце — мой Родной и Любимый Гал, был со мной, взошло! Если бы смогла стать матерью, мне кажется, по-другому бы сложилась моя жизнь… Прости, Гал! Если сможешь, прости!.. Им не верь».

Как бы там ни было, а Цанаев, хоть и проплакал всю ночь, да не зря. Видимо, вместе со слезами выплакал свою болезнь и под конец показал, что есть у него еще жизненные силы, некое достоинство и он, в принципе, боец. Потому что с рассветом он ходил по отделению и выяснял: кто же доставил письмо?

Передали охраннику. И запись камеры наружного наблюдения смотреть не надо, все равно на них лишь одна тень, — вот так борются с терроризмом. А просто по описанию Цанаев понял, что это был Федоров, а телефон его от неприязни к спецслужбам он давно стер. И тогда в тот же вечер профессор посетил фитнес-клуб, в бильярдном зале сидел, все таблетки пил, но Федоров здесь не появился. А Цанаев не сдался, поехал в ночной клуб, и тут даже деньги не помогли, не прошел фейс-контроль, уж больно лицо болезненно, другим отдыхать не даст. Однако Цанаев до двух ночи прямо у входа в такси просидел, точнее, выстоял.

— Профессор, вы что тут делаете? Вы ведь больной.

— Дело. Помоги, — Цанаев поманил Федорова в сторону от подруги. — От Авроры что осталось? Хоть кусочек. Захоронить надо.

— Вы больны.

— Я болен, умираю. Заклинаю. Очень прошу, помоги. Хоть что-нибудь. Захоронить останки положено.

— Это невозможно.

— В этой стране все возможно. Я заплачу.

— Отстаньте, вы больны.

— А с ребенком вы ей и мне помогли, — Цанаев уже задыхался, но горел, схватил рукав собеседника, он постарался заглянуть в лицо Федорова. — Тогда у вас еще сохранялось что-то гуманное, совестливое? Как-никак, сибиряк, мужик. Или все в кабаках выветрилось?

— Андрей, ты скоро? — возмутилась подруга Федорова.

— Вы больны, — довольно легко и брезгливо, как от заразного, отмахнулся Федоров и уже садился в лимузин, как услышал вдогонку:

— Мерзавцы! Убили женщину, моего ребенка.

Федоров резко выскочил из машины, почти в прыжке оказался вплотную с Цанаевым. Они стояли лицом к лицу, пытались глазами друг друга съесть.

— Не болтайте ерунды! — процедил Федоров.

— Я бы тебя и твоего подельника Бидаева придушил, — так же произнес Цанаев. — Жаль, не могу, сил нет.

— И не будет! — повысил голос Федоров.

— Хм, знаю, — усмехнулся профессор. — Замочить хочешь.

— Жажду! — шепотом, на ухо.

— Тогда просьба, — так же на ухо. — Сейчас, сегодня ночью. Как хочешь. Пояс шахида возьму. Мне — газават. Тебе — антитеррор, премия, звание, тачки, телки!

— У-г-г! — злобно простонал Федоров. — Какой вы, профессор, баран… Сам подохнешь, — отпихнул он Цанаева.

…На следующее утро вся семья Цанаевых была вновь на мусульманском кладбище. Накануне профессор написал заявление об эксгумации (точнее, щедро проплатил). Первым делом аккуратно завернули маленький надгробный памятник с надписью «Цана-ев-Таусов», и там же, краской, рукой Авроры — «Мое невзошедшее Солнышко, моя Жизнь!»

Когда откопали маленький-маленький гробик, все плакали.

Уже были заказаны билеты в Чечню: решено в родовом селе перезахоронить ребенка и поставить просто надгробный памятник Авроре.

Неожиданно зазвенел телефон профессора — «номер засекречен».

— Гал Аладович, это я, — он не называет себя и голос вроде изменен, да Цанаев отчего-то ждал его. — Я сегодня к десяти к дому подъеду.

Цанаев от этой встречи что угодно ждал. Загодя вышел во двор и стоял.

Федоров приехал на иной, простенькой машине. Даже не здороваясь, быстро раскрыл багажник, достал довольно увесистую коробку:

— Донесете? — Цанаев напрягся, со всей силой обхватил груз: он понял, что здесь. Слезы невольно, уже по привычке, потекли.

А Федоров — тихо:

— Сочувствую, — и стукнув пальцем по коробке: — А вы были правы. Оказывается, у нас в стране нынче все можно купить.

— Сколько я вам должен?

— Лишь одно — не все средь нас мерзавцы и убийцы. Кстати, я работу поменял, — торопясь Федоров хотел было сесть в машину, как на мгновение задумался, вернулся к Цанаеву и на ухо, словно кто-то мог их услышать. — Вы о Бидаеве слышали?

— Собаке — собачья смерть.

— Да, прямо у подъезда. В упор. И выстрел контрольный… Может, за нее? — он вновь ударил пальцем по коробке. — Вроде, следы ведут в Чечню.

— Может, и в Чечню, — согласился Цанаев. — Только приказ был, скорее, отсюда. Своим же не нужен стал.

— О чем вы говорите?

— Опыт.

— Прощайте, профессор.

Профессора Цанаева я знал не понаслышке, все-таки из одного села, хотя он здесь почти не жил. А вот, вдруг, приехал, и поползли всякие слухи: привез перезахоронить младенца — внутриутробная смерть. И это, вроде, понятно. А еще — голову какой-то террористки-смертницы, матери ребенка. Говорят, что с превеликими усилиями он смог все это из Москвы в Грозный доставить.

На похоронах людей очень мало. Ну, во-первых, Цанаевых мало кто знает — не жили. Да и случай-то неординарный. Так что даже места на кладбище не хотели давать. А потом, все-таки у профессора авторитет, решили захоронить на новом кладбище — старые, после двух войн, переполнены.

Я во время захоронения на кладбище был. К счастью, кого и что погребают, не видел, да и вряд ли кто, кроме местного муллы, что-либо видел — лишь ритуал, после которого Цанаев попросил оставить его одного возле могилок ненадолго.

Когда где-то через полчаса профессор с кладбища не пришел, спохватились.

Он лежал ничком между могилами, распростерши руки, словно насмерть попытался обхватить оба холмика.

…Ныне так одиноко и стоят эти памятники. Справа от маленького — простой — «Цанаев Гал, 1942–2007», а слева, как сам профессор при жизни заказал, из белоснежного мрамора, где позолотой выбито лишь одно — «Аврора!»