Владимир Рыбин - Взорванная тишина

— Какую пещеру?

— А у камня.

— У камня? Ниша такая за кустами?

— Вы в нее лазили?! — почему-то с испугом воскликнула она.

— Куда там лезть? Она ж неглубокая.

— Да-а, неглубокая. Там дыра такая сбоку, конца не видно.

— И ты туда лазила?

— Не, не лазила. Хотела посмотреть, а газета упала и траву зажгла. Я испугалась и убежала.

Ну вот, теперь все ясно. Так и знал, что это Волька набедокурила. Но, странное дело, я нисколько не сердился на нее. Надо же, такая она пронырливая! Настоящий волчонок…

Тут я увидел Таню с тетрадками, нырнувшую в свою калитку, и похлопал Вольку по плечу:

— Подожди меня здесь. Мы с тобой сходим посмотрим эту пещеру. Возьмем фонарь, хороший, пограничный, и посмотрим.

— Не, не надо.

— Почему?

— Сейчас не надо, — замялась она. — Потом.

— Почему потом?

— Так…

«Ну и Волька! — с неуместным восхищением думал я, направляясь к Таниной калитке. — Наши ребята узнают, по чьей милости сегодняшний недосып, они ей зададут. И так накопилось против нее, а теперь увидят на берегу — нарушила или не нарушила, — все равно задержат. На всякий случай. Чтобы опять чего не натворила».

Но мне не хотелось ее ругать. Она была моим пленным. Говорят, так было даже на фронте: солдат, взявший «языка», берег его пуще самого себя, даже гордился им.

— Вы? — удивилась Таня, увидев меня на пороге. — Проходите, раз уж п-пришли.

— Тань, — сказал я, чтобы только не молчать. — Как вы относитесь к сверхсрочникам?

— Хорошо. А чт-то?

— В мае мне домой. Может, остаться?

— Серьезный вопрос, — улыбнулась она, как мне показалось, насмешливо. И вдруг спросила: — А вам не п-попадет? За то, что ко мне зашли.

— Что вы, наоборот…

— Как это «наоб-борот»?

— Ну… — смутился я. — Меня на весь вечер отпустили.

— За что начальник к вам п-подобрел? Прежде ведь не отпускал.

— Все течет, все меняется. — Я пытался кинуться в стихию привычного трепа, но прежней легкости не получалось, на душе была какая-то тяжесть, словно я проштрафился и жду последствий.

— Ладно, разберемся, — многозначительно сказала Таня. — Давайте пока чай пить.

Я всегда говорил, что Таня — умница. Вот ведь взяла и выручила, пошла на кухню. Но мне тут же стало нехорошо от мысли, что она все поняла и сама за чаем хочет вытянуть из меня жилы. Я ее пытаю, а она меня? И будущая семейная идиллия, которую я не раз рисовал в своем воображении, вдруг представилась мне совсем в другом свете. Это ж вся жизнь как в аквариуме. Она со своим умом все мои мысли будет наперед знать, не спрячешься.

«Ну, это мы еще увидим, кто кого!» Я встал и принялся осматриваться. Комната была как комната, только что не в меру чистая. Посредине стол, покрытый белой скатертью, как во всех домах поселка, стулья, расставленные с точностью до сантиметра. В углу — Танина кровать, не кровать — кроватка, и коврик над ней совсем детский — с зайчиками. На стене в белой рамке — цветная репродукция «Девятого вала» Айвазовского, ничуть не тревожного, кажущегося просто красивой деталью, дополняющей одним-единственным беспокоящим штришком больничную аккуратность этой комнаты. И больше ничего на стенах — ни зеркал, ни фотографий, на которые я так рассчитывал и с которых намеревался завести разговор о тетке Анне.

Я внимательно осмотрел книжные полки в расчете найти какой-нибудь альбом. Взял бы тогда, не спрашивая. Рассердится Таня, да уж поздно, альбом-то раскрыт. «А это что за пупсик? Ах, это вы и есть во младенчестве? Ай-яй, как похожи! А это и есть тетка Анна? А что там на обороте? Интересно, как писали в стародавние времена? А может, и письма ее сохранились? Любопытно бы взглянуть. Может, она об Иване Курылеве пишет? Ведь он как-никак история заставы…»

Так я представлял себе дальнейшее. Главное, не робеть — и все будет в порядке. Женщины на смелость не обижаются, они не любят нерешительных. Я и сам не знал, откуда взялась во мне эта аксиома, во всяком случае, не из своего опыта, но я в нее крепко верил.

Альбома я не нашел и к тому моменту, как вернулась Таня, не придумал никакой другой программы действий.

— Так что же вы хот-тели мне сказать? — Таня расставляла на скатерти чашечки, вазочки, всякие ненужные розе-точки и, не поднимая глаз, лукаво улыбалась.

— Чистенько у вас, — сказал я первое, что пришло в голову. — Как в санчасти.

— Это — комплимент? Не густо для вашей фантазии. Ну, так что же вы хот-тели сказать?

— Что я хотел?

— Про сверхсрочную.

— А… Да вот, не знаю, как быть.

— И вам не с кем посоветоваться? Бед-дненький.

Тут до меня дошло, что она надо мной просто насмехается. И чтобы разом усерьезнить разговор, нахмурился и сказал:

— Не «не с кем», а «ни с кем». Ни с кем не хочу советоваться. Кроме вас.

Она опустила глаза, ожидая, что еще скажу. А у меня будто язык отсох. Разглядывал ее через стол, можно сказать, совершенно нахально любовался синеватыми, чуточку подведенными ее глазами, мягким локоном, падающим на плечо, сиреневой кофточкой, плотно обтягивающей грудь, немел от восторга, а сказать ничего не мог. Раньше и про любовь говорил, и даже про женитьбу. Но то была игра, хоть и не без намека. Теперь же все выглядело серьезнее. А сказать девушке всерьез: «Я вас люблю, чего же боле, давайте жениться», — сказать это, не выяснив ее доподлинных чувств, мне казалось, все равно что оскорбить. К тому же, если честно говорить, всерьез-то я еще и не думал об этом.

— А все т-таки, зачем вы п-пришли? — спросила Таня, прервав затянувшуюся паузу.

Я почувствовал себя так же, как было со мной четыре года назад, когда, убегая от парней с соседнего двора, с которыми мы то и дело дрались, вдруг оказался в тупике между заборами. Тогда я в злобном отчаянии кинулся на преследователей, и они, двое, побежали от меня одного. И теперь было такое же. Я зажмурился и решительно сказал самое главное:

— Тань, покажите мне письма вашей тетки Анны. Может, там есть что-нибудь от Ивана? Он ведь история заставы?…

Таня медленно поставила чашку, поднялась и ушла на кухню.

— Н-нету никаких п-писем, — крикнула оттуда. — В-все в в-войну сгорело, вместе с домом. Так и д-доложите.

— Тань! — позвал я нерешительно.

Она не отозвалась. Мне бы пойти на кухню, встать на колени или сделать еще какую-нибудь глупость, чтоб не обижалась, но я сидел как истукан, испытывая только неловкость. За окном уже посумеречнело, и я думал о том, что следовало бы пораньше лечь спать, потому что по опыту знал: если понадобится, начальник прикажет разбудить, даже не вспомнив про свое обещание не поднимать на службу. Граница есть граница, ее требованиям, на заставе подчинено все, — и личные страсти, и общественные заботы, и сама наша жизнь.

— Таня! — снова позвал я. Подождал немного, встал, походил по комнате и крикнул через закрытую дверь. — Тань, я пойду. Не обижайся, ладно?