Мартина Моно - Нормандия - Неман

— Флавье не хотел ехать. Он осуждал нас! А теперь он станет первым в «Нормандии», несмотря на то, что прибыл последние?

— Таков порядок, спокойно вставил Лирон.

Бенуа налетел на него:

— Сначал приказы, теперь — порядок! Я уже сказал — к черту! И повторяю это;.. Ты, Леметр, против?

Леметр знал этот тон. Он‘знал также и Бенуа: Марселэн погиб, нужно, чтобы Бенуа выговорился. Тщательно подбирая слова, он попытался вернуться к поставленному вопросу:

— Твой Флавье приехал поздно, согласен! Но он все же приехал. Добровольно. А ведь чем нас будет больше, тем сильнее мы будем. И это, по-моему, главное.

Он увидел устремленный на него, немного сострадательный взгляд Бенуа, Он сразу же почувствовал, что был несколько помпезен. Говорить в стиле лозунгов непростительно! Он улыбнулся, как бы извиняясь перед Бенуа. Тот, кажется, немного успокоился.

— А ты, Вильмон?

— Это выглядело так, словно Бенуа вызывает свидетелей в суде. Вильмон погладил Тарзана, уютно свернувшегося у его ног. Затем тоже закурйЛ, но не смял мундштук. Он находил русский табак таким, скверным, чЧо каждый раз старался покончить с папиросой как можно скорее. Закурил он только для того, чтобы иметь время подумать.

— Чудак ты, Бенуа, — сказал он спустя секунду. — Лично мне кажется смешным, что старший по званию силой одного этого считается самыМ лучшим… Но поскольку в армии так принято, меня это не мучит, я просто плюю на это… Верно, Тарзан?

Тарзан тихонько полаял. Бенуа не обратил на него внимания. Он смотрел на Казаля.

— Я думаю о тех, кто погиб, — произнес Казаль. — Они сказали бы «нет». Я тоже говорю: нет.

Леметр почувствовал себя отомщенным. Казаль, говоря все наоборот, был так же высокопарен, как он. Леметр поймал взгляд Бенуа и подмигнул ему. Но тот не принял игры. Он продолжал допрос:

— Лирон?

Лирон помедлил с ответом. То, что он мог сказать, ему не очень нравилось. Кажется, он один не питал к Флавье никакой враждебности. Долг — понятие не простое. Наоборот, Лирон скорее находил его очень сложным. То, что он выбрал свой путь, совсем не означало, что это был единственный возможный путь. Прибытие новичков его значительно бодрило. Это придавало его мятежному акту характер легальности, рассеивало его сомнения. Пойти против приказа было для него тем же, что для автобуса пересечь Атлантический океан. Он принял нашивки Флавье с растерянной признательностью мальчугана, которого полицейский переводит через улицу. А потом он поразмыслил. И снова раздумье опустило его в пропасть неразрешимых сложностей. Он чувствовал перед Бенуа какую-то трагическую обязанность быть безупречным. Он вздохнул и снова бросился в бой, которого не желал:

— Прежде чем высказать то, что я думаю, — медленно сказал он, — я очень хотел бы узнать, каким образом Флавье, капитан, как и я, стал майором… Где он заслужил свою четвертую нашивку?

Флавье сидел в кабинете Марселэна. Стоя перед командиром, Кастор пытался смириться с ним. К своему большому огорчению, он сильно сомневался, что это ему когда-нибудь удастся.

Этот человек, расположившийся здесь, был посторонним. С точки зрения воинской дисциплины Кастор понимал всю неуместность такой установки. Но ему было наплевать! Вот что хуже всего.

— Все здесь в беспорядке, — . говорил Флавье. — Вот бумаги командира: я передаю их вам. Что же касается остального…

Кастор поморщился, увидев, как тот листает досье.

— Здесь я вижу много писем Военной миссии, оставшихся без ответа.

— Командир обращал на переписку мало внимания, — отозвался Кастор.

Флавье приподнял бровь:

— В самом деле? А где архивы «Нормандии»?

— Командир их выбрасывал, — с радостью объяснил Кастор.

.— Выбрасывал! — повторил Флавье.

— Да, — подтвердил Кастор, наслаждаясь порочным удовлетворением. — Архивом для него были доска, полетная книжка каждого летчика и походный дневник… Вот это и были настоящие архивы.

— Интересно, — сказал Флавье.

Из заваливших стол бумаг он потянул к себе толстую ученическую тетрадь в черной клеенчатой обложке.

— Я пробежал этот дневник. Он… скажем так… показался мне странным! Например: «Бенуа сбил девятого фрица. Что касается девочек, то им уже потеряли счет…»

Кастор засмеялся, не открывая рта, — это было похоже на кудахтанье. Флавье продолжал, наудачу беря страницы: «Русские пришли поздравить Вильмона с девятой победой. Маркиз к концу вечера напился, как корова…» Я ни разу в жизни не видел пьяной коровы. гг-: Вас же не было тогда здесь, и вы не могли видеть маркиза! — ответил Кастор.

Флавье сделал вид, что не заметил, пожалуй, слишком уж заносчивой нотки в его голосе. Кастор ругал себя: не докатишься же ты до того, что потеряешь хладнокровие, старина! Но он не мог сдержаться: дневник «Нормандии» в руках Флавье — для него это было святотатством. Он готов был выхватить тетрадь у Флавье и уйти с нею: «До свидания, господин майор, не суйтесь в наши дела!»

— Есть и рисунки, — сказал Флавье. — Я бы даже сказал — карикатуры…

— На память, — объяснил Кастор. Он указал пальцем на рисунок, который созерцал Флавье. — Вот, например, господин майор, это лейтенант Дюпон… Погиб над орловским аэродромом!..

— Я никогда не видел ничего подобного в походных дневниках эскадрилий, — обрезал Флавье.

— Всего остального вам тоже никогда не приходилось видеть! — парировал Кастор.

Флавье поднял на него два зрачка — совершенно лишенные выражения глаза. Он увидел мрачный взгляд, горевший яростью, дрожащие губы, глубокую складку между бровями, небритые щеки.

— Я попросил бы вас, лейтенант, бриться ежедневно. Мы — подразделение, находящееся за границей. Мы должны производить хорошее впечатление.

— До сих пор оно никогда не было плохим, — возразил Кастор.

Ему вдруг захотелось чем-то задеть эту глыбу непонимания, поставленную здесь перед ним, в этом кабинете. Должны же быть у Флавье уязвимые места; не может быть, чтобы до него нельзя было добраться. Если он защищается такими унтер-офицерскими приемами, если он скрывается за такими ничтожными уловками, значит, и он уязвим.

Кастор сделал над собой огромное усилие, пытаясь вернуть самообладание, и примирительным тоном сказал:

— Господин майор, «Нормандия»… нужно понять… это не такая эскадрилья, как другие…

— В армии, — перебил его Флавье, — не существует особых частей.

Тогда Кастор с ужасом понял: то, что он принял за уловки, имело в действительности капитальное значение. Побреется он или нет, будут или нет в дневнике карикатуры, могут или не могут коровы быть пьяными — причиной всех разногласий были самые принципы Флавье. Он почувствовал, как его охватывает паника: «я говорю по-русски и по-французски, но я не понимаю языка Флавье». Их разговор был столь же безрезультатен, как диалог глухих. Для Флавье эта тетрадь была всего лишь пачкой ненужной бумаги, для него — целым годом жизни, самым страшным и самым прекрасным. Майор видел лишь беспорядок и недисциплинированность там, где для него, Кастора, вновь открывались картины проведенных боев, вспоминались надежды и тревоги, их неудачи и победы, тоска по родине и погибшие товарищи. Орел! Что значит для Флавье Орел? Он ничего не разделил с ними, ничего не ждал, ничему не радовался. И изменения почерка в тетради также для него ничего не значили. Сначала шли мелкие с нажимом буквы Леви, убитого над Витебском. Затем большие узкие буквы Дюпона, погибшего над Орлом. Сейчас это были элегантные, четкие округлые буквы Леметра… «Он, очевидно, считает, что разные почерки в дневнике — просто небрежность», — злобно думал Кастор. Дьявол толкнул его спросить: