Мартина Моно - Нормандия - Неман

«Теперь жизнь должна дополнить мои уроки. Я сделал все, что мог». Он никогда не говорил об этом. Но где-то внутри, в глубине души он знал, что сражается в этой войне только для того, чтобы подготовиться к миру.

Дверь кабинета, Марселэна открылась, и на пороге появился Бенуа. Настроение у него, по-видимому, было неважное. Он сухо позвал:

— Леметр!

— Я, — ответил Леметр.

— Зайди, полковник хочет поговорить с тобой.

Входя, Леметр увидел сначала Марселэна. Затем

Лирона — примостившись в углу, тот разглядывал свои ногти. И, наконец, Флавье: свежевыбритый, он прямо сидёл на стуле, холодный, как айсберг.

— Вот и Леметр, — сказал Марселэн. — Я говорил о том, что отныне нас достаточно для сформирования трех эскадрилий. Бенуа будет командовать первой — эскадрильей ветеранов.

Леметр утвердительно кивнул. Это решение он находил естественным.

— Вторую я предложил капитану де Лирону. Но он отказался.

Все взоры обратились к Лирону. Кроме Флавье. Всей своей позой он выражал предельное негодование. Бенуа знал, о чем он думает: в армии не соглашаются и не отказываются — в армии исполняют приказ.

Лирон поднял голову. Он был похож на деревянное распятие в очёнь старой церкви. Глубоко врезанные морщины и потухшие краски на лице, еще заметные следы благородства, но уже и признаки некоторого упадка.

Его голос казался идущим издалека: приглушенный, без интонаций, как если бы он доносился через ватные стены.

— Я поЛагаю, что этой чести более достоин Леметр.

Леметр взглянул на него с любопытством, в его глазах светилась дружба.

— Это очень любезно, господин капитан, нр почему вы всегда стараетесь остаться в тени?.

Лирон вновь углубился в созерцание своих ногтей. Он Улыбнулся своей обычной улыбкой — печалено и покорно»

— Я не справлюсь с этой задачей, — спокойно сказал он. — До сих пор я старался делать все как можно лучше. Предстоящие бои будут гораздо более жестокими. Вы, Леметр, должны воспитывать новичков в духе «Нормандии».

Леметр хотел что-то сказать, но Лирон прервал его жестом, живость которого странным образом противоречила его размеренной медлительности. та Леметр, прошу вас, — сказал он.

Глаза Леметра были слишком черными и блестящими для нормандца. Он остановил их на темно-серых глазах капитана де Лирона. Тот не сделал попытки отвести взгляд. Один бог знает, что прочел Леметр под этими отяжелевшими веками. Но, повернувшись к Марселэну, он сказал:

— Пусть будет так!

Марселэн никак не реагировал на его слова. Лишь официальным тоном объявил:

— Командиром третьей эскадрильи будет, естественно, майор Флавье.

Бенуа неуловимо напрягся. Леметр очень не любил, когда Бенуа усмехается. Горькая складка у рта, запавшие глаза. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на него.

«О! — словно говорил. Бенуа. — Ну и публика!» И вдруг, к своему огромному смущению, Леметр почувствовал себя соучастником, застигнутым на месте преступления. Он видел, что Флавье так же напряжен, как и он, а Бенуа готов просто взорваться. Разум Леметра был против такого взрыва, а инстинкт желал его.

За перегородкой гремела "«Нини-По-де-Шьен». Голосами пятидесяти летчиков, из которых только двое или трое не перевирали мотив, она воспевала праздничное веселье на площади Бастилии, народные балы и девушек со смелым взглядом. Это была ужасная какофония, однако Марселэн улыбнулся:

— Отлично, дело улажено!.. Я считаю, что ветераны и новички быстро установили контакт.

Флавье не шевельиулся. Один Бенуа заметил легкое подергивание его пальцев. Флавье заговорил совершенно бесцветным голосом:

— Вы в этом сомневались? — спросил он.

Марселэн решил держать себя в руках. Если бы он дал себе волю, между ним и Флавье возникла бы страшная драка. Он — лично он — считал, что всегда лучше поставить точку над «i>>. Они были одного роста и, очевидно, одного веса… Он решительно отклонил эту сладкую мысль. Флавье был ему неприятен, это факт. Что он, Марселэн, командир «Нормандии» — это другой факт. А то, что сегодня Флавье, превосходный летчик, является частью эскадрильи «Нормандия», — это третий факт, не менее важный!

— Нет, — медленно ответил он, выигрывая время, чтобы подобрать нужные слова, — я просто рад. Когда я вспоминаю наше прибытие… Мы прибыли в тот день, когда наш флот потопил себя в Тулоне. Мы узнали об этом на крошечном запасном аэродроме… трещал мороз.

— Казалось, все было потеряно, — сказал Леметр, — все пропало!

В нарушение всякой дисциплины он перебил Марселэна— не для того, чтобы просто прервать, — чтобы поддержать его. Если бы пришлось в самом деле рассказывать эпопею «Нормандии», это было бы песней многих голосов. Но есть ли смысл говорить о «Нормандии» этому застегнутому на все пуговицы офицеру, который слушал их без тени улыбки и без жеста одобрения?. Что мог он понять в воспоминаниях о той первой ночи, когда они спали на полу, о тех первых днях, когда они поломали столько самолетов на глазах у огорченного Сарьяна, о первой победе, о первом погибшем? А Татьяна? Майор по званию, Флавье, очевидно, в курсе дела! А Буасси с Ивановым? А Перье, Дюпон, все другие?.. Он проник в их Историю, перешагнув через имена, даты, боевые донесения. Он должен стать частью эскадрильи, и, может быть, в один прекрасный день о нем тоже заговорят! Леметр постарался взять себя в руки. Ему было неприятно, что он позволил себе дойти до такой злости. Но, пытаясь совладать с собой, он возненавидел того, кто вынудил его к этому! Если бы

Флавье хоть попытался быть немного человечнее! Если бы он сделал хоть один шаг навстречу, вместо того чтобы оставаться неподвижным, как пень, замкнутым, как тюрьма…

Не двигаясь, ни на кого не глядя, вдруг заговорил Бенуа — каким-то странным голосом, словно это был меч, который вкладывали в ножны, револьвер, который разряжали. Тогда Леметр увидел, как чуть изменился Флавье. Почти незаметно, просто Какой-то новый оттенок во взгляде. Секунду спустя к нему вернулась прежняя бесстрастность. Но Леметру и этого было достаточно, чтобы понять, что между этими двумя людьми не может быть ничего более надежного, чем перемирие. Он еще не знал причины и конфликта; он даже допускал, что бами они не оценивают его как следует.

— Это было время, — говорил Бенуа, — когда тех, кто ехал в Россию, считали дезертирами или сумасшедшими, вмешивающимися в дела, которые их не касаются! Я надеюсь, господин майор, что вы по крайней мере оцените это в новой ситуаций.

Флавье застыл. Но прежде, чем он смог ответить, встал Марселэн. Он взглянул на всех четверых: на Бенуа, готового к схватке, но сохраняющего внешнее спокойствие; на Флавье, находящегося на грани взрыва; на Лирона, решившего оставаться в роли зрителя; на Леметра, спокойного и ясного, озабоченного лишь тем, чтобы не выйти из себя.