Мартина Моно - Нормандия - Неман

— Это его проблема, — сказал наконец Комаров. — Никто не сможет решить ее за него. Но человек не всегда находит то, что ищет. Иногда он находит обратное. А пока, в ожидании, он хорошо сражается. Что ж, прекрасно… Нужно выиграть эту войну!

Наступившая осень не принесла ничего нового. Жизнь текла в русле своей обычной повседневности. За несколько месяцев фронт почти не продвинулся. Укрепив свои позиции, немцы пытались помешать продвижению. Советский Союз шел на них, как бульдозер, неотвратимо отбрасывая их и уничтожая тех, кто пытался ему сопротивляться. Это была не армия, изгоняющая другую армию, это была вся страна со своими женщинами, детьми, тыловыми городками, со своей Историей и со своим Будущим. Никогда в анналах войн ни одна нация не защищала свою жизнь так яростно. Речь шла не о том, чтобы потерять несколько областей и заплатить выкуп, — ставка была гораздо выше. На другом конце света, на океанских островах, тоже шла смертельная схватка. Шло сражение и в пустынях Африки. На планете Земля пылали все континенты.

Здесь женщины валили лес и подтаскивали бревна к саням. Лошадей, которых вермахт не убил, он украл. Глядя на то, как женщины, согнувшись в неимоверном напряжении, медленно и упорно тянут втроем огромные бревна, Марселэн всегда чувствовал себя немного виноватым перед ними. Так же, как перед женщинами, водившими легкие бомбардировщики полка, специализированного на ночных полетах. Немцы называли их ночными колдуньями. Каждый вечер они улетали к вражеским позициям, еще совсем молодые, почти все красивые, ставшие красивыми благодаря своему героизму, волшебницы смерти и огня. На земле они любили музыку и танцы; им случалось болтать ни о чем» мечтать в тишине, склонясь над письмом или фотографией. Они хохотали до упаду, как школьницы, ребячились, капризничали. В полете они становились стремительными, четкими, несгибаемыми. Если бы те, кого они убивали, могли видеть их лица, они подумали бы, что против них сражаются валькирии. Марселэн вспомнил, как однажды одна из них на рассвете сделала посадку. Это было в тот самый день, когда он узнал, что ему присвоили звание полковника. Спрыгнув с самолета на землю, она сняла шлем — длинные светлые волосы рассыпались по плечам. Чисто женским движением она собрала их в пучок. Заметив, что Марселэн смотрит на нее, улыбнулась ему таинственной улыбкой женщины, знающей, что она красива, но что она любит не вас! И ушла, закалывая волосы шпильками, которые вынимала из кармана мужского комбинезона.

Новый аэродром был на разоренной земле. Фронт продвинулся, но все следы войны остались. Дорога вдоль аэродрома была усеяна зловещими останками: подбитые танки, опрокинутые грузовики, покореженное железо. Телеграфные провода безжизненно свисали со столбов. На перекрестках еще виднелись наполовину вытащенные из земли немецкие дорожные указатели, по которым больше уже не шли войска. Если находили нетронутый дом, это приводило в восторг. Обуглившиеся дома по краям дорог напоминали театральные декорации.

Леметр и Вильмон смотрели, как проходят пленные. Их жалкие колонны тянулись целыми днями. Оборванные, изнуренные существа с небритыми щеками, по колена в грязи. Здесь были перемешаны все рода войск — сплошная серо-зеленая масса. Они шли как-то механически, шли по тем же дорогам, по которым они уже проходили раньше, через города, которые они сожгли, мимо виселиц, где больше не висели тела партизан. Они возвращались к Москве, которую надеялись захватить, к той самой Восточной России, в просторы которой они намеревались войти победителями. От них ускользала эта чудовищная ирония судьбы: у них не было ни мыслей, ни надежд. Тащились и раненые, иногда кто-нибудь опирался на плечо товарища. Колонны пленных охранялись партизанами.

Большинство пленных переживало скверный сон: происходило нечто невообразимое. Ведь они уже были на пути к победе! А то, что происходит сейчас, так противоречит обещаниям фюрера, что не может быть правдой. Значит, это сон! Только некоторые из них с горькой иронией отмечали, что фюрер, как всегда, сдержал свое обещание, — он же им сказал, что они пойдут на Москву! Наиболее пылкие думали: «Эти красные способны на все! Воинов вермахта подвергнуть такому унижению!» Другие задавали себе вопросы, отвечать на которые было неприятно. Вроде того вопроса, например, что часто возникал у капитана Дрекхауза, когда он смотрел на конвоиров партизан: «Являются ли партизаны нормальным элементом современных войн?» Он вспомнил французского летчика — никогда он не был так рад смерти врага.

— У них недурной видик, у этой расы господ! — сказал Вильмон, глядя на процессию пленных. — Настоящее стадо баранов.

— Один из этих баранов сбил Буасси, — отозвался

Леметр.

Они не знали, что Дрекхауз, который сбил Перье, в этот момент проходил мимо них. Он ничем не выделялся из этого потока грязи, усталости и беспомощности. Люди, стоящие на краю дороги, его не интересовали — сейчас он был занят только тем, чтобы поставить свою ногу в след, оставленный впереди идущим.

Леметр раскурил свою трубку. Он не любил русского табака, но другого не было.

— Я был пацифистом, — сказал он, задувая спичку. — Да, старина! Я верил в братство всех людей и во многое другое. А затем как-то один нацист заявил: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет!» Помнишь?

— Нет, — ответил Вильмон, — я не занимался политикой.

— Я знал, что произойдет. И я решил сделать все, чтобы стать летчиком-истребителем.

Он ткнул своей трубкой в сторону продолжавших шагать немцев.

— С людьми нужно говорить на том языке, который они понимают.

Вильмон был несколько удивлен. Леметр казался ему явившимся с иной планеты. Для него, Вильмона, все события были лишь серией случайностей. Нечто вроде непрерывного покера. Его удивляла возможность что-либо предвидеть. И наука предвидения, тайны которой раскрывал перед ним Леметр, казалась ему особым видом рулетки. Либо проиграешь, либо выиграешь. Леметр выиграл. Вильмон смотрел на него с уважением — так смотрят на удачливых игроков.

Пленные все шли… «Я не хотел бы, чтобы обо мне по-. думали, что у меня низменные инстинкты, — думал Леметр, — но это доставляет мне некоторое удовольствие». Опершись на расщепленный телеграфный столб, он с наслаждением курил свою трубку. Вдруг один из конвоиров остановился перед ним. Это был бородатый старик, в костюме которого странно сочетались военная и гражданская одежда. Он был немного похож на Иванова, хотя выглядел гораздо старше его. Рядом с ним остановился мальчик лет четырнадцати. Он пожирал обоих летчиков блестящими от любопытства глазами. На боку у него болтался огромный немецкий пистолет. На мальчике была пехотная фуражка, а к фуфайке, на которой, несмотря на спущенные петли, еще можно было различить красные и синие узоры, он нежно прижимал крошечный комочек шерсти — щенка, хватавшего зубами торчавшие нитки.