Виктор Муратов - Перевал

Правда, находятся еще и среди немцев мягкотелые размазни, вроде этого Фрица Мюллера, каменщика из Вюнсдорфа. И как только держит его возле себя генерал? Уму непостижимо! Разве не мог найти себе другого денщика? Неужели только за то, что когда-то в четырнадцатом сидели в одном окопе под Ревелем? Сколько с тех пор воды утекло в Шпрее! Ветер нацизма не повлиял на Мюллера в лучшую сторону, скорее наоборот… Ну, Мюллер, черт с ним, — сентиментальный старикашка. Но есть и среди сверстников Ганса такие, даже еще похлеще. Взять хотя бы Клауса Берка. Милый друг детства! Сколько помнит Ганс Клауса, тот всегда был не от мира сего. И как только Диана могла выйти за такого олуха? Будь Ганс таким верзилой, как Клаус, еще неизвестно, чем кончилась бы их детская дружба.

Коротышка Ганс вообще не любил высоких. Смешно, но ему это чувство было знакомо с детства. Ему казалось, что высокие отобрали его собственный рост.

Интересно, каким сейчас стал Клаус? Давно они не встречались, пожалуй с самого начала войны. Брат писал, что видел в Берлине доктора Берка. И от него узнал, будто Клаус собирается на Кавказ, в штаб Хофера. Любопытно, на какую он метит должность? А генерал молчит. Хитрецы, ловко делишки свои обстряпывают.

Беспокоиться, правда, Гансу нечего. Если Клаус едет на его место — пусть едет. Меньше батальона генерал Гансу не даст: не захочет с отцом ссориться, побоится потерять свои акции в «нефтяном» обществе. А если придется служить вместе, что ж, вероятно, они смогут поладить. Теперь-то, на фронте, Клаус будет более покладистым. Здесь на него не смогут влиять такие, как Герман, кухаркин сын. Да и где теперь Герман со своими марксистскими идеями? Наверное, уже и кости сгнили. А жаль, увидел бы, чья правда сильнее. Клаус увидит. Увидит и поймет, что все те бредни, все разглагольствования Германа и его друзей-тельмановцев оказались мыльным пузырем. Побеждает национал-социализм.

Еще задолго до войны Ганс точно знал, что Герман снабжал Клауса марксистскими книжками. А Клаус — наивный теленок — однажды показал Гансу письма Рихарда Шерингера, бывшего офицера рейхсвера, который переметнулся к коммунистам. Этот перерожденец потом угодил за решетку, в Голлонов. Скоро сел в тюрьму и Герман. Мог бы и Клаус составить ему компанию после таких откровений. Пусть благодарит Ганса, все же их тогда еще связывала дружба. Теперь смешно вспомнить, как в тридцать восьмом, когда были вместе на Кавказе, Клаус заигрывал с русскими, все общий язык искал, философствовал.

«Вот мы и нашли с ними общий язык, язык доблестного немецкого оружия, и этот язык гораздо понятнее, чем философская муть».

— Прекратите светить сигаретой! — Вывел Ганса из раздумий сердитый голос Хофера. — Я вам приказал отдыхать.

— Слушаюсь, господин генерал. — Ганс придавил каблуком окурок и торопливо спустился в блиндаж.

Фриц Мюллер не спал. Примостившись в углу землянки, он при свете тусклой лампочки что-то писал. Увидев вошедшего капитана, выпрямился.

— Сиди, сиди, — равнодушно сказал Ганс и, сняв сапоги, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. Пружины тонко скрипнули. Приятная истома разлилась по телу. И как это умудряется Мюллер таскать за собой мебель, в любой обстановке создавать генералу Хоферу комфорт?

Глянув на часы, Ганс подумал, что, возможно, удастся поспать часок. Но сон не шел. Ганс достал сигарету, чиркнул зажигалкой.

Фриц Мюллер продолжал в углу скрипеть пером. Чего он там строчит? Наверное, душу изливает своей Эльзе. Небось подвиги свои боевые расписывает. Сам Ганс за все время, что был на восточном фронте, лишь одно письмо отцу написал — просил похлопотать о переводе в полк. Вместо ответа отец прислал к генералу Хоферу брата. О чем говорил с генералом Рудольф, Ганс не знает, но после отъезда Рудольфа генерал Хофер еще больше стал опекать Ганса. С одной стороны, это претило — все же Ганс боевой офицер; с другой — щекотало самолюбие: как-никак сам командир дивизии о нем печется. С тех пор Ганс писем отцу не писал. О чем писать? Чем хвастаться? Вот скоро начнутся бои в горах. Там Хоферу не обойтись без альпинистов. На Кавказе Ганс покажет себя. Ведь не зря же он в тридцать восьмом году лазал по этим тропам и перевалам. А может быть, и Клаус не случайно едет в дивизию Хофера? Да, Клаус знает Кавказ гораздо лучше Ганса. Здесь уж Клауса лавры не минуют. Выходит, не зря доктор Берк хлопочет за своего сынка.

Ганс прикурил потухшую сигарету, покосился в сторону Мюллера.

— Фрау Эльзе строчишь? — насмешливо спросил Ганс.

— Ей. Привык как-то перед каждым боем письмецо. Мало ли что…

— Тебе-то чего бояться? В атаку не пойдешь.

— Да, так, все равно письмо получить радость ей. Ведь трудно одной с тремя.

— Заныл!

— Заноешь, господин капитан, — вздохнул Мюллер, складывая вчетверо листок. — Прежде триста пятьдесят граммов хлеба в день получала, а с марта стали давать двести восемьдесят пять. А какой хлеб? Химию всякую добавляют… Да и башмаки на деревянной подошве. И те по специальным талонам. А что дальше будет…

Ганс рывком поднялся с постели, широко открытыми глазами уставился на обер-ефрейтора, закричал:

— Что будет? Трудно будет! Хорошо будет потом, когда все, слышишь, все будет принадлежать Германии! Размазня! Какой ты немец, если скулишь? Разве ты не знаком с приказом верховного командования вермахта? После войны ты станешь владельцем поместья! После войны каждый немец получит компенсацию за те лишения, которые он перенес в военное время. Это должен понимать каждый ариец.

— Да уж понимаем, — устало проговорил Мюллер, облизывая языком край конверта. Оп исподлобья поглядывал на капитана. Уловив напряженную подозрительность в его глазах, Мюллер взял со стола газету, стал читать, словно призывая кого-то в свидетели и этим снимая с себя вину: — Вот в «Кельнише цайтунг» пишут: «Глубочайшие изменения в военной обстановке требуют от нас определенных жертв. Впереди еще большие трудности».

— Именно так! — снова откидываясь на подушку, уже спокойнее сказал Ганс. — Каждый немец должен теперь чем-то жертвовать ради величия Германии.

Мюллер промолчал. Включил утюг, застелил стол одеялом, разостлал на нем генеральские галифе.

Разговаривать Мюллеру не хотелось: черт его знает, этого Штауфендорфа, всех в чем-то подозревает… Этак можно и в гестапо угодить за свой язык. И все же обер-ефрейтора мучила одна смутная мысль с самого начала войны. Особенно на русском фронте она не давала ему покоя. Он ни с кем не делился ею. И вот теперь, перед штурмом Ростова, эта мысль обострилась до такой степени, что он решился поделиться даже с капитаном Штауфендорфом.

Мюллер послюнявил палец, стукнул им по утюгу и, покосившись на задремавшего Ганса, спросил: