Евгений Войскунский - Мир тесен

— Боря, я считаю, тебе надо пойти к Коротаеву и…

— Посмотрим. Я подумаю.

— Ну, подумай, а я пойду чайник поставлю.

— Погоди. — Я шагнул к Светке и взял за плечи. На ней было синее платье из вискозы с подкладными плечами. — Светка, а почему я должен тут жить один? Давай поженимся и будем жить вдвоем. Вдвоем, наверно, можно в двух комнатах.

— Не люблю такие шутки. — Она повела плечами, пытаясь высвободиться, но я держал крепко.

— Я не шучу.

— Значит, просто ляпнул. Пусти, Боря…

— Светка, я тебя сто лет знаю, а сегодня будто увидел впервые. Ты красивая.

Она подняла на меня свои ясные карие глаза.

— Боря, — сказала тихо, — ты сошел с ума.

— Нет. Почему ты не веришь?

Она промолчала. Я поцеловал ее. Светкины губы были плотно сжаты. Она замерла, как пойманная птица, в моем объятии. Вдруг я, целуя, ощутил соль ее слез.

— Почему ты плачешь? — спросил растерянно и выпустил ее.

Светка села на диван. Теперь она плакала не таясь, слезы; катились по щекам, она их утирала платочком.

— Не сердись, — проговорила сквозь всхлипы, — это я так… Павлика вспомнила… Катковского… Какой он был хороший!.. Боря, какие мальчики… какие чистые мальчики легли под Ленинградом!

Новый поток слез. Я протянул ей свой платок, ее-то был совсем мокрый. Светку трясло. Я сел рядом, обнял, гладил по белокурым волосам.

— Да полно, Светка. Что это ты все шлюзы открыла?

— Сейчас. — Голос ее прерывался. — Сейчас успокоюсь. Давно не плакала. Всю войну. Надо же когда-нибудь… — Она выпрямилась. — Все. Успокоилась.

С опаской (так уж мне показалось) она повернула голову ко мне, испытующе взглянула. Я поднялся.

— Светка, послушай. Я понимаю, тебе трудно переключиться с одних отношений на другие. Да и мне трудно. Но мы теперь не мальчики-девочки. Да?

Она кивнула, не сводя с меня внимательных глаз.

— Ну вот. Даже не знаю, что еще сказать… Не умею делать предложение… Но ты считай, что оно сделано. Чего я буду искать по всему свету другую Свету? — Меня несло. — Извини, неудачная шутка. Но я не шучу. Я действительно хочу на тебе жениться.

Теперь она тихо засмеялась.

— Жених появился, — сказала, откинувшись назад и на миг закрыв глаза. — Господи!

Я дал Светке «на размышление» три дня. Смешно, конечно. Сам ведь не размышлял ни минуты. Ничем — ни опытом жизни, ни ее зыбкой перспективой — не был я подготовлен, так сказать, к приятию таинства брака. Смешно? Скорее глупо. Ну какой из меня муж? Старшина второй статьи с месячным окладом, безусловно не достаточным для прокорма жены. А если появится ребенок? А если меня убьют (война-то продолжается, скоро нас снова бросят в бои) и Светка останется одна с ребенком? От этих мыслей неприятно холодело в животе.

А Светка? Она, конечно, добрая, совершенно своя, но — может и обидеться. И будет права. За женщиной нужно ухаживать. Надо исподволь подготовить ее к мысли, что самой судьбой она предназначена быть твоей женой. Так написано в книгах, которые я прочел. А тут вдруг заявляется жених, от которого за версту разит табачищем и нахальством, и между двумя затяжками предлагает идти за него замуж. Да Светка была бы тысячу раз права, прогнав наглеца со словами: «Если у тебя выросла женилка, то пойди поищи кого в Центральном парке культуры».

Не было мне покою в эти три дня.

Но я выдерживал: не звонил и не шел на канал Грибоедова, хоть и подмывало очень. Пойду на четвертый день и смиренно выслушаю все, что Светка пожелает сказать. Разумеется, я понимал, что скорее всего услышу: «Борька, давай останемся друзьями, какими были столько лет». — «Ладно», — кивну я. И отправлюсь воевать дальше.

Кто из поэтов сказал: «Уж если так стряслось, что женщина не любит, ты с дружбой лишь натерпишься стыда»? Симонов, что ли?

Но — не будем пока про любовь…

Ноги у Светки потрясающие, вот что. Во всем Питере не найти другой пары таких стройных ножек…

Был в Ленинграде еще один человек, занимавший мои мысли. Вы догадались, наверно, что я имею в виду Виктора Плоского. Он жил жизнью, наполненной приключениями на суше и на море, — это здорово меня влекло к нему. Но не только. Сидел в голове и другой поразительный факт: его неожиданное родство с Андреем Безверховым.

И я решил навестить Виктора. При встрече на Лавенсари он дал мне свой ленинградский адрес и предложил прийти. Вот я и пошел на Старый Невский. Конечно, скорее всего не застану. А если, паче чаяния, застану, то не исключено, что он встретит меня грубостью. «Чего надо?» — скажет, прикрыв глаза тяжелыми веками. — Я звал после войны зайти, а ты уже приперся».

С него станется.

Дом № 124, толстостенный и обстоятельный, как крепость, стоял в глубине второго двора, проходом под аркой соединявшегося с первым. Номера квартиры я не знал, но расспросы привели меня к обитой желтой клеенкой двери на втором этаже. Дверь отворила седая, коротко стриженная женщина.

— Вы от Андрея?

Я опешил. Даже отступил под давлением ее неистового взгляда.

— Нет, — пробормотал. — Я к Виктору Плоскому…

— А-а… — Она как бы сморгнула странную неистовость. — Его нет дома. Что передать?

— Передайте… заходил Земсков… Вы Нина Федоровна?

— Я Любовь Федоровна.

Это значит… Это значит — она мать Андрея Безверхова… (Я тогда еще не знал, что сестры живут вместе.) Я стоял в растерянности, и тут она сказала:

— Пройдите.

В комнате, куда я прошел за нею, было пустовато, как почти во всех ленинградских квартирах после блокады. Над красной плюшевой, сильно потертой кушеткой висело большое фото лысого человека в толстовке, с добрым круглым лицом. Отчим Виктора, подумал я.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Борис Земсков. Я служил с Андреем на Ханко. Почему вы спросили: «От Андрея?» Разве он…

Тут из задней комнаты, из-за плюшевой, тоже облезшей портьеры раздался тихий стон и кашель, и надтреснутый голос позвал:

— Люба… Люба…

Седая женщина побежала в заднюю комнату. Послышались стоны, Любовь Федоровна сказала: «Сейчас, Нина, сейчас… Только подниму повыше…» Она быстро вышла, протянула мне зеленую прорезиненную наволочку с трубкой:

— Пойдите, прошу, в аптеку. По Невскому налево, до угла. Пусть срочно наполнят.

Я слышал, что есть кислородные подушки, но увидел впервые. Любовь Федоровна схватила с комода кошелек, но я махнул рукой — не надо, и кинулся на лестницу. Меня обдало застарелой блокадной сыростью. Страхом меня обдало, Я прыгал через ступеньки и внизу, у выхода из подъезда, чуть не сбил с ног вошедшего невысокого человека в морском кителе.

— Стой! — схватил он меня за руку. — Налетчик, что ли?

В следующий миг мы узнали друг друга.

— Вечно носишься по лестницам. — Виктор Плоский взглянул на кислородную подушку. — Ты оттуда? Матери плохо? Ну, дуй быстрей!