Евгений Войскунский - Мир тесен

В аптеке на углу сутулый старичок-фармацевт взял мою подушку и унес, а через минуту вынес другую, наполненную кислородом. Я расплатился и, насколько позволяли обожженные, не любящие быстрых передвижений ноги, помчался назад.

Похоже было, что успел вовремя. Виктор выхватил подушку. Из второй комнаты теперь доносилось хриплое, жадное дыхание. Потом оно сделалось ровнее. Я не знал, куда себя девать. Хотелось курить. Может, потихоньку уйти?

Вышел из той комнаты Виктор. Его туловище плотно облегал китель с погонами лейтенанта, почему-то береговой службы — с красными просветами. Залысины стали еще больше, в сущности плешь вытеснила спереди волосяной покров, оставив, будто для смеху, небольшой торчащий клок надо лбом.

— Пойдем покурим, — сказал он и повел меня на кухню. Тут, у шкафчика с таганком, стояла женщина средних лет с резкими чертами лица и башнеобразной прической. Что-то нарезала и бросала на шипящую сквородку.

— Здравствуйте, Екатерина Карловна, — отчетливо сказал Виктор.

— Курить будете? — отрывисто спросила та.

— С вашего разрешения. У окошка…

Мы с Виктором закурили у раскрытого окна, из которого открывался великолепный вид на мусорные ящики. Виктор спросил, что я делаю в Питере, я изложил, а потом спросил в свою очередь:

— Давно в лейтенантах ходишь?

— Недавно.

Женщина сняла с таганка сковородку и пошла из кухни, бросив:

— Не сорите тут.

— Командирша, — сказал Виктор, усмехнувшись. У него снова отрастали усы, но какие-то жиденькие. — Никогда не встречал бабу, так помешанную на чистоте. У тебя, ты рассказывал, стычка была с капитаном первого ранга Галаховым?

— Ну, не стычка, а…

— Это его жена.

Давно уже я подметил, что людям свойственно попадаться друг другу на глаза при самых неожиданных обстоятельствах. Мир, в сущности, довольно тесен — во всяком случае, у нас на Балтике. В повторяемости случайных встреч есть некая предопределенность — иначе моя судьба не пересекалась бы то и дело с капитаном первого ранга Галаховым.

Однако эта жена Галахова нисколько не похожа на Августу Петровну. Та состояла из воздуха, из эманации искусства. Екатерина же Карловна имела весьма определенные очертания — как говорится, персть земная. Капитана первого ранга Галахова, наверно, никто бы не упрекнул в однообразии вкуса.

Теперь что же — его очередь выйти на кухню (с трубкой, торчащей из-под усов)? Виктор не преминет представить ему меня, и Галахов хищно уставится на матросика, осмелившегося задать неприятные, неположенные вопросы. «А, Земсков, — произнесет он утробным басом. — Вот ты какой. Подойди, я тебя зажарю на сковородке без лярда». Но тут же выяснилось, что Галахова нет дома, нет и в Питере — он где-то на Бьёрках.

— Виктор, — сказал я, — что за странная вещь, когда я пришел сюда, Любовь Федоровна — твоя тетя, да? — спросила: «Вы от Андрея?» Как это понять? Ведь Андрей…

— Андрей, — прервал он, — жив. Вчера пришло от него письмо. На, — полез он в нагрудный карман, — можешь прочесть.

Ошеломленный, я взял серый обрывок обоев, хранящий треугольный сгиб, и прочел две размашистые карандашные строки:

«Прорвался к своим. Пока выясняют. Может скоро увидимся может нет. Андрей».

Мир не изменился в эту минуту, на дворе лежала косая тень от стены, трое мальчишек играли в партизан, выглядывали, выставив палки наподобие автоматов, из-за поленницы, — ничто не обрушилось, не вытекло из берегов реальности.

Но я испытал потрясение. Жив Андрей Безверхов! Значит, они не утонули в том проклятом декабре, и слова «прорвался к своим» означают лишь одно: ребята, оставшиеся на подорвавшемся транспорте, попали к чужим…

— Значит, он бежал из плена? — спросил я.

— Значит, бежал.

— Значит, его вернут на флот? К нам на бэ-тэ-ка? Он ведь раньше служил…

— А вот это ничего не значит. — Виктор щелчком послал окурок во двор. — Кто бежит из плена, проходят проверку. Он же сам пишет…

— «Пока выясняют». Да. Но после этого…

— После этого неизвестно, куда пошлют. Не обязательно обратно на флот. Он указывает номер полевой почты, — добавил Виктор, отбирая у меня письмо, — и я попробую узнать, как и что.

— Узнай, Виктор! И про Литвака узнай, пожалуйста…

— Никаких Литваков. Еще и про Андрея вряд ли смогу. Это не наша епархия.

— Ну что ж, — сказал я. — Главное — что он жив.

Было около семи вечера, когда я заявился на канал Грибоедова. Шел неспешный мелкий дождь. Я постоял немного у ограды, глядя, как дождик расчерчивает серую воду аккуратными кружками. Надо же, думал я, каждая капля оставляет свой след. Даже такая малость — капля дождя… Что ж говорить о человеческой жизни…

Вдруг я понял: мне страшно. Страшно переступить порог, за которым будет дан ответ моему скоропалительному, необдуманному предложению. На мой утренний звонок Света коротко ответила: «Приходи». И повесила трубку. Я не знал, что ожидает меня за порогом родного дома — радость или «от ворот поворот». И тянул время, стоя у ограды канала и смоля папиросу.

В сущности я робкий человек.

Отворила почему-то не Света, а Владлена, и я узрел в этом дурной признак. Сутулясь, Владлена впустила меня в Шамраевы покои, велела сесть и сказала:

— Боря, мне надо с тобой поговорить.

— Где Светка?

— Скоро придет. — Она подобрала свою обиженную верхнюю губу и посыпала скороговоркой, как холодным дождем: — Боря, Света нам с матерью сказала, что ты предложил пожениться. Боря, это несерьезно. Мы с мамой против. Подумай: идет война…

— Насчет войны я знаю сам. Я хочу услышать, что скажет Света.

— Света очень легкомысленна, но она тоже понимает, что не надо делать такой шаг, когда война и полная неизвестность, что будет с нами завтра. Неужели нельзя подождать…

— Нельзя. — Во мне нарастало упрямство. — У меня нет времени ждать. Кроме того, я сделал предложение не тебе, а…

— Света моя родная сестра, — сказала Владлена с сердитым пафосом, — и я обязана ее предостеречь… Постой, куда ты?

Я был уже в дверях. Все было ясно. Не надо делать такой шаг, и все такое. Но я решил дождаться Светку и — ко всем чертям — выслушать выговор из ее, как говорится, уст. И вышел на кухню покурить. Стал возле нашего старого шкафчика, на котором уцелела окоченевшая керосинка, и пустил дым в форточку, и вдруг почудились мне мамины шаги, она шла поставить чайник…

Я обернулся, задыхаясь от ужаса…

В кухню вошел Лабрадорыч. Он был в армейской форме, с погонами майора, на узкой груди блестели орден Красной Звезды и медали, рыжеватые брови лохматились, бледные губы, одним уголком кверху, другим книзу, по-прежнему выражали желчный характер.

Мы обнялись.

— Тебя не узнать, Боря, — сказал Лабрадорыч своим гнусавым из-за вечных простуд голосом. — Бравый моряк Земсков. А это что? — Он уткнул нос в мои медали. — Медаль Ушакова? Очень красиво.