Евгений Войскунский - Мир тесен

— Понятно, — сказал я. — Какой язык теперь учишь?

— Какой надо, тот и учу.

Лейтенант Плоский был и похож и не похож на того старшину с передающего центра СНиСа, который когда-то обучал меня радиоделу, издеваясь и приводя в пример писаря Соватько, делавшего в слове «еще» четыре ошибки. Лейтенант Плоский был твердым орешком. Но я и не собирался раскусывать. Его таинственность и влекла меня и отпугивала.

Утром следующего дня — сырым, дождливым утром конца августа — мы, как было условлено, встретились на углу Майорова и канала Грибоедова с мичманом Немировским. Вид у нашего грозного боцмана был недовольный, да и можно было понять: на катере работы полно, а тут занимайся какими-то дурацкими квартирными делами…

Контора домоуправления находилась в подвале, у входа в который на куске фанеры было крупно написано: «Бомбоубежище». Надпись пообтерлась с сорок первого года. Мы спустились, прошли коридором, слабо освещенным лампочкой, к обитым жестью дверям. Одна вела в бомбоубежище, вторая — в контору.

Коротаев, в гимнастерке без знаков различия, с медалью «За оборону Ленинграда», с полевой сумкой через плечо, стоял у стола, за которым сидела женщина неопределенного возраста, с незаметным лицом, и читал бумагу, держа ее на отдалении. Оглянулся на миг и, не ответив на «здрасте», продолжал читать. Потом велел женщине что-то переписать. Стоя вполоборота, буркнул в нашу сторону:

— Слушаю.

Я выложил перед ним бумаги — копию свидетельства, справку о прохождении службы — и Светкин паспорт.

— Вот. Прошу прописать мою жену на моей жилплощади. Коротаев бумаги просмотрел, не беря в руки, а паспорт отодвинул крючковатым мизинцем с синим ногтем:

— Пусть Шамрай сама придет с паспортом.

— Она не Шамрай, — сказал я. — Она Земскова.

— Там посмотрим, — пробормотал он, надвигая фуражку на глаза цвета ржавого железа. — Ну, мне уходить надо.

— Минутку, — сказал я. — Что значит «там посмотрим»?

— А то и значит… — Он шагнул к двери. — Пропустите.

— Сейчас пропустим. — Немировский стоял в дверях. Он был при всех орденах и медалях, грудь его так и сверкала. — Вы, дорогой товарищ, сделайте прописку, а мы, само собой, пропустим.

— Я не прописываю. — Коротаев впервые взглянул на него. — Прописывает милиция.

— Ну, ясно. Но бумаги-то через вас идут, вот вы и…

— Не кричите тут! — вдруг заявил домоуправ.

— А кто кричит? — удивился боцман. — Это голос у меня такой.

— Вопрос о замужестве Шамрай будет рассмотрен положенным порядком.

— Он уже рассмотрен. Загс рассмотрел и зарегистрировал. А я, как командир торпедного катера, на котором служит Земсков, был свидетелем…

— Мне свидетели не нужны. Дайте, товарищ моряк, пройти.

— …был свидетелем, — грозно повторил боцман, — и я вам не советую, дорогой товарищ, форменно рассматривать женитьбу бойца Краснознаменного флота как вопрос.

— Я не нуждаюсь в ваших советах! Что вы мне флот тычете под нос? Орденами давите! Мы тоже не за плетнем отсиживались! Я на Вороньей горе был! Списан по ранению. Черничкина вон, — кивнул Коротаев на невзрачную женщину за столом, — зажигалки тушила на крышах!

Знаете, я даже зауважал его за то, что он совсем не боялся нашего боцмана. А боцман свел свои устрашающие черные брови в сплошную полосу и рявкнул:

— А если ты фронтовик, так не давить надо другого фронтовика, а конпенсировать! Где у тебя братское плечо? Ну, короче! Семья Земсковых правильная, и мы в обиду ее не дадим! Все!

«Семья Земсковых»… Это звучало здорово. У меня, осиротевшего, задубевшего на свирепых балтийских ветрах, обожженного, битого и промерзшего, — у меня появилась семья! Я торопился домой, и моя жена усаживала меня за стол и начинала кормить, а я ел с огромным аппетитом домашнюю еду, мало похожую на казенное варево, и отпускал шуточки, и моя жена похохатывала, поводя плечами и запрокидывая голову, и вот так бы нам и скоротать весь отпущенный срок вдвоем, неразлучно, — честное слово, братцы, больше ничего не надо…

Но прошли-пролетели три медовых дня. Последний был ужасно суматошный, потому что Светка в этот день сдавала биологию. Я поджидал ее в коридоре среди взволнованных девчонок и нескольких парней с темными полосами на гимнастерках на месте споротых погон. Светка выскочила из-за строгой двери, крикнула, сияя:

— Хорошо! Легкие попались вопросы!

Я предложил своей жене отметить это дело — у меня было в заначке полфляги бензоконьяка. Но моя жена объявила, что я «пьянчуга» и у меня на уме только «спиртяга», в то время как я должен срочно ехать к зубному врачу.

Надо сказать, Светка потребовала у меня отчета об «увечьях» — о шраме на лбу, о следе от удара саломыковской бляхи на скуле, но я не стал вдаваться в подробности. Преодолевая мое сопротивление, она потащила меня к зубному врачу, пожилой женщине с холодными руками, и я был вынужден корчиться в кресле, когда беспощадный бор вгрызался в зуб, испорченный цингой. Сквозь отвратительное его жужжание я вдруг услышал голос диктора из тарелки репродуктора: «В результате победоносного восстания Париж почти полностью освобожден… в город входит французская танковая часть…»

— В чем дело? — сурово спросила врачиха, прекратив сверлить. — Что за прыжки в кресле?

— Париж! — невнятно простонал я ртом, полным боли. — Париж освобо…

— Раскрой рот! И сиди смирно!

Вот так всегда пресекают лучшие движения моей души… Сиди смирно!.. Я высказал Светке эту мысль, выйдя из зубного кабинета и надевая бушлат, пахнущий осенними дождями.

— Бедненький, — сказала она.

Три или четыре дырки врачиха успела мне запломбировать, а заполнить брешь мостиком (по Светкиной программе) зубной техник не успел. Наш отряд получил приказ идти в Гакково.

Летели последние деньки.

В последний вечер моя жена навела полный порядок в моем военно-морском бельишке: выстирала, отутюжила, где надо залатала. А я ходил в трусах и тельнике по комнате и читал вслух статью в «Правде» «К вопросу о конституции Польши». Моя жена перебила меня:

— Принеси бушлат, там в кармане подкладка порвана. Я принес бушлат. Просунув пальцы в дырку в кармане, извлек из подкладки рваный кусочек металла. Показал Светке.

— Знаешь, что это? Мой первый осколок. Упал рядом с головой. Еще на Ханко.

Моя жена — удивительная женщина. Она поставила утюг, взяла осколок, осмотрела его внимательно — и вдруг поцеловала.

— Спасибо тебе, — сказала тихо. — За то, что не попал… Последняя ночь была и долгой, и короткой. За окном шумел, ударяя в стекло, ветер с дождем. Текли минуты, то до краев наполненные нашим бурным и согласным дыханием, то тихие, опустошенные. Светкино плечо было у меня под рукой, худенькое и беззащитное. Ты моя лапушка, думал я растроганно, я защищу тебя, защищу…