Евгений Войскунский - Мир тесен

— Заводи моторы!

Мы помчались дальше на запад и в тот же день высадили десант в Локсе.

А наутро, 22 сентября, большая группа катеров вошла в просторную, ветреную, заголубевшую на солнце, прорвавшемся сквозь тучи, Таллинскую бухту. Впервые я увидел знаменитый силуэт — шпили церквей и башни. Володя Дурандин, стоявший на газу рядом с командиром, указал на самую высокую из башен и крикнул:

— Длинный Герман!

Над Таллином плыли дымные облака, где-то что-то горело, вдруг резко усилилась канонада. За головным катером мы вошли в ворота Минной гавани. Взглядам нашим предстала страшная картина разора: акватория гавани завалена подорванными, полузатонувшими судами, сброшенными взрывами в воду подъемными кранами, причальные стенки взорваны через каждые десять — пятнадцать метров. Не ошвартуешься! Но вот головной катер направился к огромной черной барже, уцелевшей в углу гавани. Стали швартоваться к ней, десантники хлынули на берег, пошли прочесывать военный порт. Поднялась было стрельба, но вскоре утихла. Противник покидал Таллин. В город втекали колонны танков и машины с войсками Ленфронта. Часам к четырнадцати Таллин был освобожден полностью. Над Длинным Германом взвился, заполоскал на ветру красный флаг.

Катерники забухали сапожищами по железной палубе баржи. Выскочил наверх и я. Кто-то крикнул зычно:

— Эй, братцы, не курить! На барже бензин!

И верно, ее трюм был загружен металлическими бочками. Слили немного, да, это бензин, и вроде подходящий. Командир отряда приказал одному из катеров залить баки и выйти на рейд — проверить, как потянут моторы на трофейном бензине. Моторы тянули прекрасно. Тут же все катера стали заполнять баки.

Наступление требует много горючего. А наши бензозаправщики, само собой, еще не прибыли в Таллин.

Вперед, вперед, вперед!

Следующий день начался дождем и штормом. Следом за гвардейцами дивизиона Осипова наш отряд ворвался в порт Палдиски. Часть катеров сразу же была направлена еще дальше — высаживать десант на остров Осмуссар.

В Палдиски мы простояли почти трое суток. Не то пережидали шторм, ревевший на заливе, не то дожидались, когда штабы фронта и флота спланируют очередную операцию.

Тем временем, судя по обрывкам радиопереговоров, которые я выхватывал из эфира (ох и забит же был той осенью эфир!), войска Ленфронта, безостановочно наступая, выходили на западное побережье материковой Эстонии. И теперь, по логике вещей, флоту предстояла высадка оперативных десантов на острова Моонзундского архипелага.

Операция затевалась крупная.

Еще посвистывал ветер в антеннах катеров, еще проливались из плывущих туч холодные дожди, но шторм терял силу. Ветер явно убивался. Замерзшие в своей дюралевой коробке (а мы теперь жили на катере, спали вповалку в самом теплом месте — моторном отсеке, питались сухим пайком), мы выскакивали на бетонную стенку, затевали беготню и потасовки, чтоб согреться. Лейтенант Макшеев учил юнг боксу: они вдвоем наскакивали на него, тыча костлявыми кулачками, а он, посмеиваясь, отбивался левой, обмотанной ветошью, и вдруг делал быстрый выпад правой.

— Не топтаться, а прыгать! — Макшеев пританцовывал по-боксерски. — Резче удар, Штукин! Не царапай воздух! Ну, всем корпусом — вперед!

Тут из люка моторного отсека высунулась растрепанная льняная голова Дедкова.

— Гарбyз! — крикнул он неумелым командирским дискантом. — Я тебе чего сказал? Почему масляный фильтр не почищен? Гарбуз!

— Да обожди ты! — Юнге бокс был интереснее масляного фильтра. Он с азартом наскакивал на лейтенанта.

— Брек! — сказал Макшеев, опуская учебную руку. — Что за «обожди» командиру отделения? Немедленно на катер, юнга!

Тот утер кулачком прослезившийся нос и пошел, ворча:

— Не дают угреться… Какой я тебе «арбуз»? Гáрбуз я…

Он нырнул в моторный отсек, оттуда послышались возбужденные голоса. Дедкову, исполнявшему обязанности командира отделения мотористов, нелегко было утвердить себя в этой роли. Крутой ветер торпедных атак еще не совсем выветрил из него неуверенность и испуг забитого хлопчика. И нагловатый юнга эту неуверенность, конечно, учуял. Меж ними то и дело возникали, скажем так, недоразумения. Дурандин уже грозился отправить Гарбуза на «губу» — только где же сыщешь ее в десантных операциях, в наступлении, в бурных наших рывках на запад?

За волноломом кипел залив, вскидывались рваные серебряные гребни. На продутом ветрами палдисском причале мы ждали нового рывка.

Прогуливались по стенке старшие лейтенанты Вьюгин и Крикунов. Встретились два (теперь уже два, а не три) мушкетера. Господа мушкетеры, где ваши смертоносные шпаги? Где кресты на плащах? Широкополые шляпы с перьями?..

Оба в канадках, сапогах, командирских шлемах. У Крикунова юношеское лицо обросло русой бородкой. Наш-то командир звена, как всегда, гладко выбрит. Бездомовье наступления ему не помеха. Увидели меня, сидящего на ограждении рубки. Крикунов кивнул с улыбкой:

— Живой, Земсков? Ты бы дал, радист, музыку на причал.

И я кручу верньер приемника, ищу музыку в тесном многоголосье военного эфира. «На Сандомирском плацдарме к югу от Варшавы продолжались тяжелые бои…» Немецкие напористые голоса, повторяющееся слово «Остпройссен», означающее «Восточная Пруссия»… Марши, марши… Что-то о неудавшемся Варшавском восстании… Привычное бормотанье финской станции (чего они теперь, когда Финляндия вышла из войны и подписано перемирие, бормочут?)… А, вот подходящее — милый женский голос: «Все стало вокруг голубым и зеленым…» Светка любит эту песню! Напевала мне недавно…

Быстро разматываю провод, выношу динамик наверх, даю на полную громкость.

«И жизнь потекла по весенним законам, теперь от любви не уйти никуда. Ни-ку-да…»

Странно, какую власть имеет над душами хорошая песня. Со всего причала стягиваются сюда, к песне, катерники.

«Любовь от себя никого не отпустит. Над каждым окошком поют соловьи-и…»

Гляди-ка, двое матросов закружились, а вон еще! Обросшие, пропахшие бензином и махрой, в кирзовых сапожищах — вальсируют! Ах вы, дружки мои… моряки москитного флота… Как же вы… как же мы изголодались по жизни простой, не походной, чтоб крыша над головой, а не тучи, набухшие дождями, чтоб танцплощадка по выходным…

«Любовь никогда не бывает без грусти, но это приятней, чем грусть без любви-и…»

Кружится в танце, в самодельном вальсе палдисский причал. И уже кончилась песня, другая пошла — «Мы летим, ковыляя во мгле», — песня про союзные бомбардировщики, она совсем не в ритме вальса — но причал продолжает кружиться. «Бак пробит, хвост горит, но машина летит…» Кружатся, кружатся, шаркая сапогами, небритые пары, «…на честном слове и на одном крыле…»