Николай Брешко-Брешковский - Когда рушатся троны...

Выскочивший из такси Калибанов подбежал к Зорро.

— Господин Бузни у себя?

— Нет. Господин Бузни вышел.

— А когда вернется?

— Не знаю.

— А полковник Джунга?

— Уехал.

— Когда вернется?

— Не знаю… — и Зорро, тотчас же забыв о Калибанове, задымил трубочкой, устремив перед собой ястребиный взор свой.

«Не особенно же словоохотлив этот гайдук Его Величества», — промелькнуло с досадой у Калибанова, решившего, будь что будет, дождаться шефа тайного кабинета. Купив в соседней лавочке папирос и газету, он двинулся в Булонский лес.

День был бодрый, осенний, и уже золотилась на деревьях листва и шуршала под ногами опавшая, скрюченная, сухая, напоминающая смерть.

А рядом — жизнь. Целые вереницы колясочек проезжали мимо скамьи, на которой сидел Калибанов. В этих легких колясочках, двигаемых матерями, боннами, няньками — улыбающаяся, резвая, пускающая пузыри детвора.

Калибанову вспомнилась Россия. Вспомнились русские дети, бледные, чахнущие, и он вздохнул и далеко унесся от последней речи французского Керенского, такого же неисправимого социалистического болтуна, как и наша отечественная трещотка — Керенский. Сунул газету в карман.

И вот — на ловца и зверь бежит. Навстречу Бузни, румяный, словно загримированный, и на этом гриме бегают живые карие глаза. Вид у него праздничный, беззаботный. Почти легкомысленно помахивает камышовой тростью, на вид такой невинной, а на самом деле — внутри острый и тонкий стилет, могущий пронзить человека. В руках Бузни, недурного фехтовальщика, это — опасное оружие.

— Вот встреча! Рад вас видеть…

— Я еще больше рад, господин шеф. Я ищу вас. Я уже был там, но Зорро сказал мне, что вас нет. Я собирался еще наведаться и, как на счастье, — вы…

— А что? Разве важное что-нибудь? — Бузни взял Калибанова под руку и они пошли вместе.

— Господин шеф, знаете — Ячин в Париже!..

— Знаю. Он уже больше недели здесь. Его прислал Штамбаров на предмет… — Бузни осмотрелся и понизил голос, — на предмет ликвидации Его Величества. Более подробными сведениями я пока еще не располагаю.

— Зато я располагаю, — подхватил Калибанов и описал все, что видел и слышал в ресторане.

— Увы, — вздохнул Бузни, — мы не можем перейти в наступление. Вся эта банда под покровительством Блюма и Эррио. Мы можем только охранять особу Его Величества…

— Вот, вот! Надо удержать его от прогулок верхом. Завтра эти негодяи начнут свое дежурство на авеню Анри Мартен.

— И пусть себе! Их Величества покинули Париж на несколько дней.

Хотя Бузни и был уверен в Калибанове, однако профессиональная осторожность подсказала этот неопределенный ответ. На самом же деле, Их Величества уехали в Мадрид погостить у испанской королевской четы.

— Во всяком случае, господин ротмистр, я благодарен вам бесконечно. Сведения, добытые вами, ценности чрезвычайной. Одного боюсь, что Его Величество, вернувшись, невзирая на все мои просьбы и увещевания, возобновит свои прогулки, не меняя ни часов, ни маршрута.

— Но позвольте… Именно теперь король не имеет права подвергать свою жизнь опасности, играя своей головой.

— Я более чем согласен с вами, но король — спортсмен с головы до ног. Спортсмен и в жизни. Я его хорошо знаю и знаю, до чего возмутится его гордость — как, чтобы вся эта шушера могла заподозрить его, хотя на миг, в трусости, в том, что он боится их! Нет, я уверен, с ним будет много хлопот, и я далеко не уверен, удастся ли мне положить конец этим прогулкам… Единственный выход, единственный, — соображал Бузни, — это… это до возвращения короля как-нибудь разделаться с этими двумя негодяями… Новых Ячин не скоро найдет. Вы сегодня свободны весь вечер?..

— Свободен…

— Мы с вами поужинаем, что-нибудь придумаем сообща. Нет, это было бы ужасно. Теперь, накануне событий, накануне реставрации…

— Вы в нее верите? — с волнением спросил Калибанов.

— Готов держать какое угодно пари! Вести одна другой радостней идут из Пандурии. Мусманек, Абарбанель, Шухтан — все они в Париже. А через какой-нибудь месяц сюда хлынут наши красные комиссары. Хотя большинство, наверное, будет перебито на месте. А Мусманек-то, Мусманек! Купил себе отель. И где бы вы думали? Возле парка Монсо! Вот вам и демократический президент. Ах, надо вас познакомить с профессором Тундой. Умереть можно от смеха, слушая его рассказы о жизни почтенного трио во дворце…

— Воображаю!

— В первые дни, пока Мусманек еще не освоился со своей новой ролью, он суетился, бегал за спичками, подавал стулья, а уже через две недели, развалясь в кресле, протягивал руку, не глядя, пожилым дамам.

— Черт знает, какое хамство!

— То же самое относительно фрака. Вначале смотрел на него, как на буржуазный предрассудок, а потом, потом уже с утра не вылезал из фрака весь день. Вероятно, взяв себе за идеал кинематографических артистов, облачающихся спозаранку после ночной пижамы в отлично сшитый фрак.

— Еще, еще что-нибудь! — подзадоривал сам подзадоренный Калибанов.

— А президентша! Ей ужасно хотелось побывать вместе с супругом в Париже и пообедать в Елисейском дворце.

— Умеет ли она сидеть за столом?

— Не знаю, умеет ли, но шельма эта Мариула Панджили дрессировала ее, как собачонку… Пробовала натаскивать в обиходных французских фразах, но ничего не выходило. На дипломатических приемах мадам Мусманек сидела истукан истуканом. Наливались кровью напудренные прыщи на лице, и она перебирала на животе свои костлявые, красные пальцы. И это после королевы Маргареты! Какой позор! Какое унижение для всей страны! Было ли у вас что-нибудь подобное? Я не говорю о большевиках, а до них?

— Было, господин шеф. Мадам Ольга Керенская, с вечной папироской в зубах, в грязной кофточке, в криво застегнутой юбке — стоит пандурской президентши…

Настойчивое, едва ли не третье по счету, приглашение короля Альфонса, звавшего к себе погостить Адриана и Маргарету, явилось как нельзя более кстати и вовремя.

У обоих — у матери и у сына — было тяжело на сердце, и обоим хотелось забыться мельканием новых впечатлений.

Если бы раньше, много лет назад, Маргарете сказали, что она может грустить, и грустить глубоко, от потери человека, никогда не бывшего ей близким, она ответила бы на это безмолвным снисходительным взглядом. А теперь самоубийство Сережи произвело на нее сильное, почти неизгладимое впечатление.

Он был ей таким дорогим, дорогим, этот одинокий, в сущности, чужой и чуждый юноша. Он так и покончил с собой, не подозревая, какое место занимал в ее думах, в ее мечтах. Воображение, забегая вперед, набрасывало будущую карьеру мальчика. В случае успеха и возвращения династии он был бы придворным скульптором и в условиях материальной обеспеченности мог бы свободно и пышно творить. Его талант расцветал бы, рос, а имя его, в конце концов, стало бы европейским, таким же, как имя Тунды.