Николай Брешко-Брешковский - Когда рушатся троны...

И вот он вернулся, и все покорно, с надеждой и верой подчинилось ему. Эта надежда и вера еще больше окрепли после тронной речи.

Эта речь в тронном зале была такая же самобытная, как и состоявшийся несколько дней назад смотр войскам.

Обыкновенно в такой своей речи монарх обращается к тем людям, которые менее всего выражают собой народ и действительных представителей народа. Сама же речь, казенная, бледная, составленная демократическим премьер-министром, проходит вяло и скучно, как одна из переживших самое себя побрякушек конституционной монархии.

По-другому и совсем другими нотками звучала речь Адриана, и совсем другие были слушатели. Это говорил не только самодержавный монарх, но еще и диктатор, вождь, освободивший свою страну.

А слушали его, затаив дыхание, с благоговейным чувством не адвокаты, загримированные социалистами, не аптекарские ученики, мечтавшие не о пилюлях, а о бомбах, не демагоги всех цветов и оттенков, — его слушали уцелевшее дворянство, офицеры, священники, слушал народ, тот самый народ-земледелец и пастух, тот мужик горной и плоскостной Пандурии, который поднялся вместе с своим королем и вместе с ним раздавил коммунистическую гадину. До сих пор от имени этих людей говорили самозванцы, вышеупомянутые адвокаты, фармацевты и демагоги. А теперь не было ни тех, ни других, ни третьих. Лицом к лицу со своим монархом стояли не маскарадные крестьяне и «пролетарии», а подлинные, — с коричневыми обветренными лицами, с коричневыми мозолистыми руками.

Король сказал им:

— Парламент дорого обошелся нам всем. Дорого, как в прямом, так и в переносном значении слова. Четыреста болтунов, — наполовину изменники, предатели, негодяи, — довели наше отечество сначала до Мусманеков, Шухтанов, Абарбанелей, а потом до Штамбаровых; оно было уже на самом краю бездны. Довольно болтовни, бесполезной, вредной, растлевающей. Эти четыреста бездельников обманывали вас, выдавая себя за ваших представителей, а вы содержали их, тратя на них миллионы. Нам надобно отстраивать заново Пандурию, надо воспитывать новые поколения, новых граждан, честных, верящих в Бога и любящих родину. Пусть другие страны продолжают в слепоте своей забавляться дорогостоящей игрушкой — парламентаризмом. Чуть не погубив нас, он губит и наших великодержавных соседей. Это — сплошное гноище, гноище, где торгуют совестью, родиной, головами противников… У нас теперь много насущнейших нужд, требующих больших денег, денег и денег, и одна из главнейших и священнейших, — призреть и воспитать многочисленных сирот-детей, отцы и близкие которых замучены большевиками.

Легкий одобрительный гул пронесся над морем голов, над человеческой гущей, затопившей громадный тронный зал.

— Кто будет править вами? — продолжал Адриан. — Я! И верьте мне, — а я знаю, вы мне верите, — я вложу в это все мои помыслы, всю мою душу, все мои пламенные молитвы к Господу, всю мою жизнь! Помогать мне будут мои министры, которых я выберу. А мне и моим министрам будете помогать вы, — мой народ! Между мной и вами, — моим народом, — не будет никаких преград. Мой дом будет открыт для вас. Каждый пандур, у кого будет что сказать своему королю, сказать необходимого, ценного для блага и процветания отчизны, — придет, скажет и будет выслушан. Нам не надо посредников, для которых вы — пушечное мясо и которые кощунственно клянутся и лгут вашим именем…

Перейдя к внешней политике, Адриан простым, понятным языком обрисовал будущие международные отношения.

— Пандурия не потерпит никаких давлений извне. Ей не надо никаких великодержавных опекунов и советчиков. Пандурия завоевала себе право идти своим путем. Международным банкирам, правящим Европой, не удастся навязать Пандурии свою волю!..

При этих словах гордо выпрямился Адриан, и чем-то смелым и гневным заблестели его глаза. Стоявший в своей бело-зеленой чалме, вместе с группой мусульманского и христианского духовенства, имам, восхищенный, шепнул соседу — мулле:

— Разве не прав я был, назвав его Сыном Солнца?!

Некоторые иностранные корреспонденты, успевшие всеми правдами и неправдами, и по воздуху, и по морю, и по суше достигнуть Бокаты, успевшие передать в своих телеграммах содержание тронной речи, втайне сочувствуя перевороту, но не смея в этом сознаться, называли Адриана в своих корреспонденциях «крестьянским королем». Этим они хотели выгодно оттенить его перед демократией всего мира. Но это было вовсе не так на самом деле. «Крестьянский король» — это уже была бы недостойная монарха партийность. Адриан же был выше партий. Он был королем всего народа, беспристрастный к тому или иному классу, и вовсе и не думал уничтожать сословия, привилегии, титулы.

Он говорил:

— Соревнование только тогда и возможно, когда не все острижены под одну гребенку, — это было бы скучно и отзывало бы социалистической казармой, — а когда лучшие, способнейшие, достойнейшие пробивают себе дорогу к дворянству, к титулам, к почетным званиям.

Это свое мнение король иллюстрировал через день после тронной речи награждением всех тех, кто больше других отличился в деле освобождения и спасения родины.

Было собрано около пятидесяти человек. Кроме Зиты Рангья, было еще несколько пандурских женщин. Были офицеры, солдаты и крестьяне, начиная от подростков и кончая седобородыми стариками в шрамах и с медалями за прежние войны.

У всех, ожидавших выхода короля, был праздничный вид, и каждый по-своему волновался.

Перед дворцом густилась многотысячная толпа. В ней — и родственники, и знакомые награждаемых, и много было просто любопытных, но в таком приподнятом настроении, словно всех ожидали королевские милости, Это была гордость, гордость самая платоническая, гордость за других, посторонних, ибо эти другие были свои же, пандуры.

В белом зале, где награждаемые выстроились подковой, из внутренних апартаментов появился молодой адъютант ротмистр Рокаро. Бережно поставив на круглый малахитовый стол небольшой ларец и положив несколько твердых пергаментных свитков, он громко объявил:

— Сейчас пожалует Его Величество!

Все подтянулись, кое-кто откашлялся в последний раз, как бы желая побороть смущение, и все замерло.

И потому, что все трепетно ловили момент, когда выйдет король, именно поэтому он вышел неожиданно и как бы всех застав врасплох.

Он ответил на общий глубокий поклон. Остановился в центре человеческой подковы. Адъютант протянул ему один из пергаментных свитков. Не разворачивая его, Адриан громко вызвал:

— Баронесса Рангья!

Зита, выйдя вперед на несколько шагов и сделав реверанс, ждала трепещущая, с дрогнувшей линией губ и с теми кротко-умоляющими глазами, которыми она всегда смотрела на свое божество.