Тамара Сычева - По зову сердца

Приближался час полной победы над врагом.

И вот наконец наступило это незабываемое утро. Подъезжая к небольшому городу под Прагой, мы еще издали увидели тысячи разноцветных ракет, взлетавших над городом. На улицах чехи обступили наши машины, целовали бойцов.

— Конец войне! — проносилось эхом по площади.

— Конец войне! Победа! — кричали бойцы.

Цветы, смех, слезы радости, поздравления. Все словно помолодели, похорошели.

В это утро особенно чувствовалось, как долго люди ждали счастливого часа, когда можно сказать:

— Конец войне!

Я оглянулась вокруг. Наши бойцы обнимались, целовались, подбегали к своим командирам и с криками: «Качать!» — подбрасывали их в воздух. Мои бойцы крепко жали мне руки и поздравляли с победой. Подъехала машина командира дивизиона майора Трощилова. Его обступили. К майору подходили офицеры и целовались. Я стояла в стороне и наблюдала. Трощилов увидел меня и пошел навстречу.

— Давайте поцелуемся, лейтенант, — сказал он. — Я вам жизнью обязан и хочу вас поблагодарить. — И он на глазах у всех поцеловал меня два раза. Я покраснела, но никто не обратил на нас внимания.

Через два дня мы были снова в походе. Нас посылали на уничтожение гитлеровских группировок, которые еще продолжали сопротивляться и с боями уходили на запад. Один плененный нами немецкий офицер на вопрос: «Какой смысл вам теперь обороняться?» — ответил: «Мы хотим добраться до американцев, там у нас найдутся покровители».

Восемь дней мы еще уничтожали остатки гитлеровцев на чехословацкой земле. Покончив с ними, вернулись в город под Прагой, в котором праздновали победу.

Воцарилась тишина. Первое время не верилось, что эту тишину не нарушат больше разрывы бомб, гул орудий и скрежет танков.

Меня вместе с другими офицерами направили отдыхать в санаторий на озере Балатон.

Там я неожиданно встретила Аню Балашову. На груди ее блестели орден Отечественной войны и орден Славы. Она часто с тоской и грустью заговаривала о сержанте Николае Кучерявом. Видно было, как тяжело она переживает его гибель, не может его забыть.

В эти спокойные, счастливые дни с особенной болью в сердце мы вспоминали погибших товарищей, которые не дожили до победы.

С новой партией отдыхающих в санаторий приехал майор Трощилов.

В этот вечер мне захотелось красиво одеться. Вынула купленные недавно туфли, нарядное платье, надела и долго стояла перед зеркалом, не решаясь выйти в таком виде. Не знала, куда деть руки, смущали высокие каблуки изящных туфелек.

Решившись, я наконец вошла в зал, где уже звучала музыка. Казалось, что я иду строевым шагом и так неуклюже, что все обращают на меня внимание. Лицо горело от смущения. Подошел майор Трощилов, пригласил танцевать.

В этот вечер я много смеялась и шутила. Улыбаясь, майор наклонился ко мне и тихо сказал:

— Платье это вам больше идет, чем военная форма.

Мы долго веселились. Потом майор предложил:

— Давайте выйдем.

От главного трехэтажного корпуса санатория начинался густой старый парк с вековыми деревьями. Его широкие, усыпанные желтым песком аллеи вели к берегу огромного озера Балатон.

Мы не заметили, как очутились на обрывистом берегу. Молча прошли по длинному причалу, выступающему далеко в озеро. У него останавливались маленькие речные пароходы.

— Какая непривычная тишина! — сказала я, оглядываясь на темную полосу парка, из-за которого белело здание санатория. Балкон освещенного зала был открыт, и оттуда вырывались на простор звуки музыки, молодые веселые голоса, смех, шутки.

Трощилов, облокотившись на перила пристани, молчал. Потом, порывисто обернувшись ко мне, сказал:

— Жизнь! Как прекрасна она, Тамара. Не верится, что кончилась война, это ужасное человекоубийство!.. Жизнь начинается снова. Мы вернемся домой, а сколько не вернется! А иным и возвращаться не к кому. — И, помолчав, он с тоской добавил: — У меня не стало отца, замучили…

— Фашисты?

— Нет. Предатели. Кулаки. Он их раскулачивал в тысяча девятьсот двадцать девятом году. А во время войны они вернулись и отомстили.

Мне стало очень жаль майора. Хотелось подбодрить его, но я не знала, как это сделать.

— Да, — сказала я, взяв обеими руками большую руку майора, дружески пожала ее, — много мы потеряли, но раз уж остались живы, давайте думать о будущем!

…Ожесточенный бой. Фашистские танки мчатся на мою батарею, лязгают гусеницы. Танки приближаются и обдают меня жаром, мне душно, я задыхаюсь…

Подняла отяжелевшие от тревожного сна веки и в первую минуту не могла понять, где нахожусь. Удивила мягкая постель, уютная обстановка и тишина.

«В санатории, на озере Балатон», — мелькнуло в голове. Вспомнился вчерашний вечер, танцы, прогулка к озеру с майором Трощиловым.

Я облегченно вздохнула: как хорошо, что все это — сон: и танки, и лязг гусениц, и грохот разрывающихся снарядов. Все позади…

Через распахнутое окно в комнату врывались яркие солнечные лучи. Осветив полированную поверхность тумбочки, они мягко легли на пушистый стенной ковер над кроватью и наконец подкрались к моему лицу. Я подставила им протянутые ладони, зажмурилась. Казалось, ласковые лучи согревают огрубевшее за годы войны сердце.

«Осталась жива! — пронзила торжествующая мысль. — Прошла через столько смертей и осталась жива!»

Вернусь домой и теперь всегда буду спать на такой вот мягкой постели. И спать будем нормально, и работать, как раньше, до войны.

А работы дома непочатый край! И перед глазами встали лежащие в развалинах города, которые мы оставляли за собой, двигаясь на запад, опустевшие поля, села…

— Ну что ж, — сказала я, — будем строить заново.

Приподнявшись, откинула занавеску и выглянула в сад.

В лицо пахнуло прохладой, свежестью. Только громкое щебетание птиц нарушало утреннюю тишину.

Ах, вон они, те ласточки, под крышей соседнего корпуса, которыми я вчера любовалась. Они тоже заново строят жизнь. Наверное, война разрушила и их гнезда.

Вот так придется и мне все заново строить, и, наверное, без Гриши. Воспоминания о муже взволновали, тоска сдавила грудь. Хотелось его оправдать, пыталась поставить себя на его место: «А не поступила бы и я так же, как он? Ведь я тоже люблю жизнь, ведь рада, что осталась жива, и он также ради жизни шел на все», — но дальше все оправдания обрывались.