Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта

Четырнадцать часов занятий ежедневно! Только от одного они были избавлены в эту зиму 1944 года — от муштры на плацу и шагистики. Сроки военной подготовки все сокращались, а муштра и без того входила в пехотные учения. Впрочем, два часа на стрельбище стоили шести часов строевой подготовки на плацу. Ружейным приемам уже не обучали, не было и строевых учений, только повороты, немного маршировки, отдание чести.

При выходе из казармы предписывалось «поведение как в боевой обстановке» Огромный казарменный двор площадью в несколько гектаров был искусственно превращен в изрытое воронками поле, в центре которого, словно грозный призрак, высился искареженный остов сотни раз выгоревшего Т-34 — по нему стреляли учебными фаустпатронами, ставили вокруг него дымовые завесы. Гнев унтер-офицеров обрушивался на всякого, кто осмеливался выйти из дверей, не пригнувшись. Даже с котелками — все равно, пустыми или полными — полагалось скакать из воронки в воронку, согнувшись в три погибели.

Инструкторам незачем было прибегать к шагистике, чтобы как это у них называлось, «допечь новобранца»; во время пехотных учений ему вполне могли показать, что такое «прусский дух», «вымотать кишки», «вымездрить мозги» и «вытрясти душу». Дежурный унтер-офицер заботился о том, чтобы в спальнях не благодушествовали, он не только сдергивал одеяла и простыни на пол, но и выбрасывал их из окон второго этажа.

Особенно любили унтеры опрокидывать шкафчик, чтобы все вещи разлетелись по комнате. По ночам устраивались «балы-маскарады», новобранцев заставляли скрести пол зубными щетками и учиняли бесстыдный осмотр определенных частей тела; бывали и проверки оружия, начинавшиеся в субботу вечером и заканчивавшиеся лишь в воскресенье после отбоя.

Хольт сносил это, не жалуясь, Гомулка вообще молчал, Феттер день ото дня все больше тупел, а Вольцов видел во всем «тренировку для фронта», где будет «еще похуже». Зато маленький, болезненный Петер Визе совсем зачах. Вольцов равнодушно сказал Хольту:

— Так или иначе, он все равно погибнет. Только сильные выдерживают испытание.

Хольт часто останавливал свой взгляд на хрупком юноше. Он думал: три месяца военной подготовки… еще два месяца… еще один… Значит, Петеру осталось еще два месяца жизни… один месяц… А Визе мечтает о консерватории!

— Знаешь, я теперь твердо решил стать пианистом! Больше всего хочется мне играть Шопена и Рубинштейна… Рубинштейна я ведь только в прошлом году открыл. Даже не понимаю, чем он мне так нравится. Может быть, потому, что в его юношеских вещах столько… темперамента, а мне-то его как раз и недостает… А «Костюмированный бал»! — это я непременно должен тебе сыграть, это изумительно! Но ты прав, Шуман мне, конечно, гораздо ближе, я просто упивался им! Пожалуй, он даже чересчур мне близок, я теряю самого себя.

— Обязательно приду на твой концерт, так и знай! — сказал Хольт.

Петер взглянул на часы:

— — Надо еще успеть Беку и Ревецкому ботинки почистить.

Грозой новобранцев были оба отделенных учебного взвода. Унтер-офицер Ревецкий любил величать себя «прусским капралом». Характеристика Вольцова «допотопное животное, помесь дикого кабана с мартышкой» оказалась еще чересчур мягкой. Никогда нельзя было знать, что Ревецкий выкинет в следующую минуту. Бессердечный и подлый, он то манерничал и ломался, то опять делался грубым и тупым. Жестокий и вместе сентиментальный до приторности, сегодня такой, завтра другой, а послезавтра и вовсе неузнаваемый, он был велеречив, говорил, не повышая голоса, округленными фразами, потом вдруг принимался дико орать и сквернословить. По профессии он был актер и всегда кого-то играл, каков же он был на самом деле, никто не мог знать. Петера Визе при виде его бросало в дрожь, Хольт считал его сумасшедшим, Гомулка говорил: патологический тип!

Лет Ревецкому было около сорока. Небольшого роста, примерно метр шестьдесят, изящного сложения, он сильно душился и тщательно следил за своими тонкими руками. Лицо помятое, все в мелких складках, над жестким красногубым ртом свисал мясистый, похожий на огурец нос. Ревецкий умел сморщить лицо наподобие плохо наклеенной на марлю карте и мог, весь сияя, разглаживать его, как свежевыстиранную простыню. Но глаза его оставались .холодными и злыми. Диапазон мимических преображении был у него безграничен. Он разговаривал то белым стихом, то в рифму, то снова впадал в омерзительный казарменный жаргон. Его пышный перманент был явным вызовом всем военным нормам. И такую почти дамскую прическу увенчивала пилотка. Когда же он надевал фуражку, все это великолепие выпирало из-под нее. Каким образом удавалось ему сохранить столь художественную шевелюру — оставалось загадкой. Да и многое в нем было загадочно.

Хольт столкнулся с ним в первый же день. Он только начал укладывать вещи в шкафчик, как открылась дверь и в спальню вошел человечек, которого Хольт чуть было не принял за старушку. Однако унтер-офицерские погоны заставили его вытянуться и зычно отрапортовать:

— Танкист Хольт, явился для прохождения службы!

В холеных руках человечек держал тонкую тросточку.

— Унтер-офицер Ревецкий, — со сладкой улыбкой пропел он. — Очень приятно. Для меня, конечно. Я — ваш капрал. — И, обведя тростью вокруг, добавил: — Оставь надежду всяк сюда входящий! — Трость непрестанно вертелась в его руках. — Кстати, это моя капральская палка, я еще не отказался от телесных наказаний, — и он благосклонно покачал головой. Дважды обойдя вокруг Хольта, он постучал тростью по голенищам своих сапог и с нежностью воскликнул: — Красавец рекрут! Душка рекрут, просто загляденье! — Неожиданно он остановился прямо перед Хольтом, смятое лицо его разгладилось, и он грозным шепотом спросил: — Уж не подумали ли вы, что я педик? — Его даже передернуло от отвращения. — Гомосексуалист?

— Никак нет, господин унтер-офицер! — гаркнул Хольт. Ревецкий удовлетворенно кивнул.

— Какое счастье обрести родную душу! — неожиданно продекламировал он, высоко подняв брови. Лицо его снова сморщилось.

— Вот Вольцов знает о моей гетеросексуальности, — сказал он, указав тростью на Гильберта. — Он видел мою старуху. Стерва ненасытная, все соки из меня высасывает! — Лицо его просияло.

Хольту казалось, что он видит все это во сне. Ревецкий, кашлянув, буркнул: «Продолжайте!» — и зашагал к дверям. Уже у дверей он вдруг заорал:

— Если вы своим барахлом загадите спальню… — потом сразу вкрадчиво: — Чистота — моя слабость! — и снова крик: — Если я при проверке обнаружу пыль, здесь не останется ни стола, ни койки, ни шкафчика, ни стула, здесь останутся одни щепки!

Таков был Ревецкий. Но он не всегда был так безобиден. Он был коварен.