Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта

— Уже семь с минутами, — сказал он, отдуваясь, — давай прибавим шагу! — Он так задохся от быстрого бега, что даже заикаться позабыл.

— Что, душа ушла в пятки? — мрачно отозвался Хольт.

— Да знаешь, вдвоем не так страшно, — мямлил Рутшер. — Легче что-то выдумать!

Они пересекли железную дорогу. Отсюда вниз, к центру городка, вела аллея Бисмарка, широкая улица, обсаженная липами. По обе ее стороны тянулись виллы.

Здесь живут Барнимы, думал Хольт. Он с интересом посмотрел на внушительный дом из добротного клинкера. У полковника Барнима две дочки. Пятнадцатилетняя Герда бегает в женскую гимназию. Хольт иногда встречает ее по дороге в школу — худенькая веснушчатая девочка-подросток. Про ее сестру Уту Барним говорят, что ей девятнадцать, кончила с отличием, в прошлом году завоевала первенство на состязаниях по теннису. Будто она самая красивая девушка в городе — он ее еще ни разу не видел. Рядом живет Петер Визе — этот наверняка уже в школе, Петер Недотепа, первый ученик, все на свете знает, отгрохает тебе целую речь по латыни, но никогда ни в одной проделке не участвует. Зато здорово играет на рояле.

Хольту не раз случалось под тем или иным предлогом заглянуть в дом к судье Визе. Просидев часок-другой, он неизменно говорил Петеру: «Сыграй что-нибудь». И хилый, тщедушный Визе садился за рояль. Хольт мог часами неподвижно сидеть и слушать.

Перед глазами у него вдруг пошли огненные круги, в ушах стоял звон… Он задыхался…

— Что с тобой? — спросил Рутшер.

Хольта бросало то в жар, то в холод. Неужто я по-настоящему болен! Все вокруг придвинулось близко-близко, словно он глядел на мир в увеличительное стекло, голос Рутшера отдавался в ушах раскатистым эхом.

— Что же мы скажем Шёнеру? — не успокаивался Рутшер.

— Скажем, что на переезде была пробка: грузовик велосипедиста задавил.

Рутшер вытаращил на него глаза.

— Т-ты это с-сам вид-дел?..

— Так ведь это же отговорка. Нас повели в участок и допросили как свидетелей.

— Здорово! — У Рутшера разыгралась фантазия. — Я скажу, что у велосипед-диста от-тчаянно хлестала к-кровь.

— Нечего тебе соваться! Говорить буду я. Понял?

Хольт остановился на пороге и обвел глазами класс. Учитель математики, как обычно, стоял у доски и что-то царапал, объясняя урок. Шёнеру было уже под семьдесят. Как и большинство учителей этой поры, он давно уже вышел на пенсию, но теперь снова был призван трудиться на ниве просвещения. Он предпочитал не беспокоить учеников и все задачи решал сам. Немудрено, что на уроках у него был образцовый порядок. Никто, кроме Петера Визе, не слушал его объяснений. Хольт увидел, что Христиан Феттер, сын владельца писчебумажной лавки, притаившись в углу у окна, режется с кем-то в карты. Гильберт Вольцов, еле умещавшийся за партой и потому сидевший боком, углубился в какую-то толстую книгу.

Нарочито дерзким и вызывающим тоном Хольт изложил причину своего опоздания, давая понять, что все, что он говорит, заведомая ложь… Велосипедист, истекающий кровью, был встречен оживленными возгласами, впрочем, без обычного воодушевления. Только рыженький Фриц Земцкий отозвался писклявым детским голосом: «О боже, бедненький велосипедист!» — но никто не поддержал его. В классе стояла тишина, слышно было, как Феттер у себя в углу выкладывает на парту козырь за козырем.

Шёнер записал Хольта как опоздавшего; Рутшеру удалось незаметно проскользнуть на место. Записи Шёнера значения не имели, он делал их карандашом, их тут же стирали вместе с новыми домашними заданиями. Но когда Хольт на перемене, вооружась резинкой, взобрался на кафедру, его остановил густой, грубый бас Вольцова:

— Ага, боишься, как бы Маас не увидел!

— Это я-то боюсь? — презрительно фыркнул Хольт. Черт с ним, с опозданием! — По-моему, Мааса боятся те, кто из себя храбреца корчит!

— Уж не в меня ли ты метишь? — Вольцов грозно воззрился на него, склонив голову набок. Но тут из коридора донесся предостерегающий свист, и в класс вошел Кнак, тридцатилетний ученый асессор Кнак, признанный негодным к военной службе по причине порока сердца.

— Хайль Гитлер, камрады!

— Хайль Гитлер! — хором откликнулся класс, а Хольт чтобы показать Вольцову, от себя добавил: «…камрад Кнак!» В классе раздался одобрительный смешок. Вольцов кусал себе губы. Хольта вторично в этот день записали в журнал за «неподобающую арийцу наглость», как объявил Кнак своим гнусавым командирским голосом. После этого он начал урок, «любимый урок Вольцова», как отметил про себя Хольт.

Гильберту Вольцову было шестнадцать с небольшим. Отец его, полковник Вольцов, командовал полком на Восточном фронте. По словам Гильберта, Вольцовы — старая прусская династия, за последние двести лет поставлявшая стране одних только офицеров; брат полковника Вольцова был генерал-майор. Гильберт тоже собирался стать офицером и сызмалу готовился к военной карьере.

Некоронованный король класса, а пожалуй, и всей школы, Вольцов в железной узде держал все партии и клики и, пока к ним не перевелся из другого города Хольт, ни в ком не встречал ни малейшего прекословия. Их классный руководитель Маас говорил, что Вольцов — самый отъявленный лентяй и нахал во всем заведении. По основным предметам он плавал — стоял под сомнением даже перевод его в следующий класс. Однако по части всего, касающегося военного дела, военной истории, оружейной техники и военного снаряжения, Вольцов проявлял незаурядные способности. Он рано пристрастился к чтению книг из отцовской специализированной библиотеки, и его изумительная память удерживала тысячи фактов и подробностей, которыми он потом свободно орудовал; случись ему забыть дату или имя полководца, он тут же отыскивал их в толстом справочнике, сопровождавшем его повсюду… Теперь он сидел, развалясь на скамье и уставив серые глаза и орлиный нос на Кнака.

На уроках истории у Вольцова с Кнаком шли вечные дебаты. Кнак держался, как он говорил, «национально-расистских взглядов» на исторический процесс. Вольцов же, стоя у парты, доказывал свое.

— История — это война, — говорил он. — С 1469 года до рождества Христова по тысяча девятьсот тридцатый год после рождества Христова насчитывают всего-навсего двести шестьдесят четыре мирных года, остальные три тысячи сто тридцать пять лет — сплошь война.

— Да, но вы упускаете из виду расовый фактор, — торопился внести уточнение Кнак. — Полноценность одних и неполноценность других народов, изначально присущие им инстинкты…

Хольт сидел, не раскрывая рта. Монотонное квакание Кнака нагоняло на него сон.

— Государство, — поучал Кнак, — сознательно утверждает себя на основе мифологических представлений и сил, издревле присущих народам.