Артур Черный - Комендантский патруль

— Командир запретил посторонних пускать!

Через минуту появляется и командир красноярского ОМОНа. Он недовольным взглядом изучает мощное тело Сквозняка, недобро смотрит на красные его руки, сжимающие автоматный ремень, и уводит меня в сторону:

— Кого это ты еще к нам привел?

Я недолго объясняю подозрительному омоновцу, что чужая внешность более чем обманчива и перед нами не чеченский диверсант, а всего лишь скромный русский участковый, и машу рукой обиженному таким отношением к своей старости, застывшему у ворот Сквозняку. После пояснения, что его в который раз приняли за чеченца (с чем последний никак не может смириться и к чему не может привыкнуть), тот добродушно протягивает командиру крупную ладонь. Недоразумения как не бывало! Нас встречают с великим русским радушием!

Через час я уже встречаю Сквозняка в столовой, где в узком кругу сидящих рядом бойцов он пьет из алюминиевой кружки водку. Тусклый свет одинокой лампы бросает желтые тени на неподвижные лица. На голом, вытертом насухо столе светится промасленная жесть мясных консервов. Сквозняк долго рассиживает с гостеприимными бойцами и в середине ночи валится на диване прихожей.

Всю ночь, не смолкая ни на минуту, идет дождь. Долгожданная прохлада сырой, пасмурной осени обнимает нас мягкими объятиями, наполняя радостной тоской уставшее от тревог сердце. За осенью, забросав хлопьями белого снега эту лживую, ненавидящую землю, в наш мир войдет короткая чеченская зима. Зима, что так светла и чиста в наших помыслах. Зима, зовущая домой.

Утром мы с хворающим после вчерашнего перебора Сквозняком возвращаемся в отдел, не дожидаясь смены. Той либо вообще не будет, либо подъедет она только к обеду. В кафе мы неторопливо завтракаем и еще больше часа сидим, перетирая с присутствующими здесь контрактниками свежие «трассера».

Распахнутые настежь ворота отдела. Волоча ноги через заполнившие двор прозрачные лужи плаца, навстречу нам корявой поступью переваливается Рамзес Безобразный. Я, не поздоровавшись, нагло спрашиваю его про смену, которую мы в грустной надежде якобы прождали целое утро. Расчет точен. Смена не готова даже сейчас. Безобразный начинает бессовестно врать. Этот мерзавец никакую смену и не искал и, если быть точнее, просто забыл о нас, стоящих на дороге блока. Открыв узкий, с гнилыми зубами рот, он в свое оправдание грязно материт далеких начальников республиканского МВД, что наслали со вчерашнего вечера на отдел неслыханную беду в пять суточных патрулей. Они-то и не дали Рамзесу никаких шансов вовремя освободить нас от неволи блокпоста. Весь отдел до утра нес службу.

Однако, несмотря на все трудности, Безобразный все же находит новую смену. Эта смена — мы сами. Через полчаса я со Сквозняком и приданными двумя пэпээсниками уже толчемся у разъехавшихся плит 26-го блокпоста.

Жаркий, яркий до белизны день вскоре загоняет всех четверых внутрь сооружения, где нет кипящего над головой, пылающего рыжим огнем солнца. Я закрываю двери входа-выхода, и мы падаем спать.

После обеда на пост приезжает проверка МВД. Нервный, крикливый подполковник и молчаливый майор неистово лупят по жестянкам кровельных покрытий и долго сигналят у забаррикадированной двери. Без всякой суеты разбаррикадировав выход, мы выходим из блока и на гневную, полную истерического крика тираду подполковника о преступной халатности при несении службы только равнодушно молчим и пожимаем плечами. Позевав в присутствии больших звезд, подтянув падающие вниз, с расслабленными ремнями, штаны, мы лживо обещаем разгневанному офицеру исправиться.

После отъезда проверки дверь баррикадируется вновь, и все спешат доглядеть разорванную кинопленку сна.

Однако подполковник оказался парнем самовлюбленным, с большим запасом энергии и необузданным желанием все контролировать лично. Он, кстати сказать, и не являлся никаким официальным проверяющим, а вероятнее всего, проезжая по своим делам мимо поста, решил, как и всякая ущербная, испытывающая комплекс неполноценности личность, блеснуть перед простыми смертными данной ему от бога властью. Так, на всякий случай. Людей попугать да себя показать.

Через час он возвращается. Повторяется та же картина с заспанными, нехотя выползающими на свет людьми, которым он недавно грозил суровой расправой, но которые так и пропустили его слова мимо ушей. Мнимый этот проверяющий краснеет, набирает в грудь побольше воздуха, чтобы заорать. Сопровождающий его майор, человек, несомненно, более понятливый, поворачивается к нам спиной и уходит к машине. Подполковник остается один. И передумывает кричать. Краска, затопившая его лицо, сходит к шее. Он берет себя в руки и сдержанно выговаривает свои пожелания об охране брошенной нами дороги.

Мы обещаем исправиться и, покинув внутренности блока, переходим на скамейку у входа, но на дорогу так и не выходим. Сквозняк вскоре возвращается внутрь, один из пэпээсников уезжает. Вместе со вторым мы долго роемся в причинах войны. Невысказанная боль лежит в наших душах. Но что моя боль в сравнении с его?! Чеченец пересказывает трагедию своей жизни:

— Я раньше, в первую войну, ненавидел вас всех. Ненавидел за кровь и разрушение, что вы принесли сюда. За мою семью, потерявшую близких, разорванную этой войной, обнищавшую, обреченную на скитания. Я мечтал тогда взять в руки оружие, но отец запретил. Запретил под страхом смерти. Он не хотел новой крови, не хотел новых потерь в семье. Два моих старших брата погибли здесь, в Грозном, один ушел к русским, а я был еще слишком мал. Потом погиб отец. Его накрыла бомбежка при переезде семьи из Ведено под Грозный. Я не успел взяться за оружие, закончилась война. Вернулся в семью мой брат, что служил вашим. Как же я ненавидел его за это! А он всегда молчал при мне и только однажды сказал, чтобы я никогда не шел против собственного народа. Но я тогда не понял, о чем он, да и не хотел понимать. Наоборот, это он для меня пошел против своего народа. Он недолго был с нами. Однажды ночью какие-то люди пришли в наш дом и забрали брата. Его пытали, а потом убили и бросили на окраине села, запретив хоронить тело. Но мать не послушалась и ночью похоронила сына. Эти люди вернулись вновь и избили мою мать. Избили меня. Они называли нашу семью предателями чеченского народа и обещали со всеми расправиться. Мы бежали из республики. Три года мы скитались по лагерям беженцев, три года я горел желанием отомстить. Отомстить вам, русским, отомстить им, людям, убившим моего брата. А потом началась вторая война. Наши лагеря беженцев захлестнул поток новых беженцев. Они-то и рассказали о том, что все три года было там, на покинутой нами родине, о том, как чеченцы убивали чеченцев и как много было этих убийств. Рассказали, как чеченцев убивали арабы и негры, пришедшие на нашу землю… Нет, я не пересмотрел моей мести и не устал ненавидеть. Но я жалел об одном; почему тогда не попросил брата, чтобы он все объяснил, и почему он сам не сделал этого. «Никогда не иди против собственного народа…»