Артур Черный - Комендантский патруль

Пэпээсник заглядывает в мои глаза:

— А ты, русский, пошел бы против своего народа? У вас ведь тоже была Гражданская!

Я путаюсь и сомневаюсь:

— Была… Я бы участвовал в войне непременно. А те годы подсказали бы, к кому пойти, к красным или белым. Трудно сейчас судить об этом.

— А сегодня, как думаешь, к кому бы пошел?

— Наверно, к белым.

Чеченец опускает плечи:

— Вот и я не знал, к кому пойти. Даже братья мои разминулись тогда. Двое старших легли ведь на стороне Дудаева. Знаешь, первая чеченская была тяжелее второй по духу, по убеждениям, по вере. Столько было в ней неясности и сомнения. Многие из нас просто не знали, чью сторону принять, везде была своя правда и своя неправда. Вы ведь тоже мстили за своих. И у вас были беженцы и загубленные семьи. Тогда многие, убитые своим горем, просто не видели этого. Я и не видел. Если бы не трагедия моей семьи, если бы не брат, я бы, наверное, никогда не пришел к вам. Просто те люди, что его убили, тоже были чеченцами. Двоих братьев убили русские, одного чеченцы. Дело ведь не в национальности, правда, русский? Дело в самих людях, которые творят зло и совершают дурные поступки. Почему вы, русские, простили многих наших, что воевали с вами? Почему не убили их?

Чеченец задает вопрос, на который я и сам долго искал ответ. И ответ этот привожу сейчас:

— Потому и простили, что русские.

— Вот видишь, тебе легко простить, а я не могу этого сделать. Нет у меня больше ненависти к вам, нет желания повернуть в вашу сторону оружие, но и простить я все равно ничего не могу. Никому.

— И все-таки почему ты пошел в милицию?

Он закусывает губы:

— Из-за братьев, погибших за мой народ. Из-за отца, что ненавидел эту войну.

Возвращается первый пэпээсник. Мы бросаем блокпост. Я со Сквозняком ухожу в ОМОН, чеченцы уезжают домой.

Забравшись на крышу здания ПВД, я долго думаю о последнем разговоре. Почему до сих пор продолжается эта война? Почему и сейчас все еще не сложили оружие чеченцы?.. На что они надеются? Неужели на победу?.. Многие из них воюют ради того, чтобы воевать, многие за деньги, другие из мести или безысходности, третьи еще за что-то. Идейных, фанатично преданных джихаду, уже почти не осталось.

Но есть еще кровники, потерявшие семьи. Такие самые свирепые и безжалостные. Сложить оружие для многих из них является грехом и клятвоотступничеством. Большинство их ходит дорогами мести до тех пор, пока сами не слягут в могилу. Этих понять можно.

Есть неосторожно и неразумно, по стечению обстоятельств, оступившиеся. Они, запутавшиеся, не знающие, к какому берегу прибиться, уставшие от борьбы, уставшие ждать смерти, голодать, скрываться и прятаться, порой и составляют основное ядро добровольно сдающихся в плен.

В последние годы, когда бессмысленность этой войны стала очевидна даже неразумному, они, бывшие боевики, смиряются со своей судьбой, и кто корыстно, кто с чистым сердцем, зачехляя раскаленные стволы, приходят к нам за прощением. И как бы ни ненавидели мы их, как бы ни желали им смерти, слишком тяжело поднять руку на того, кто пришел к тебе безоружным. Это не бой, не передовая, на которой не надо думать, на которой торжествует только один закон — убей первым.

Многих из них, прощенных нами, выгнало из подземных лабиринтов тайных лагерей и разрозненных походных отрядов сплошное засилье их земли наемниками, в основном арабами, что, прикрываясь священным знаменем ислама, грязно, не считаясь ни с какими догмами Корана, ведут здесь с денежных подачек Англии и США «праведную войну». С какой необузданной злобой ненавидят их чеченцы! Злоба эта переплавляет всю неприязнь к России, заставляет забыть о принятых бедах, произнесенных когда-то клятвах и мщении, и гонит их в наши ряды. Арабы, африканцы, моджахеды-афганцы держат чеченцев за людей низшей расы, их избивают, заставляют делать самую черную работу, обманывают, посылают на заведомо провальные задания, плюют им в лицо, унижают, грабят и жестоко наказывают их семьи.

Заносчивые и безжалостные, позвавшие сюда иностранных наемников, ваххабитов и фундаменталистов, первые вожди чеченской Ичкерии давно скатились в преисподнюю или тайно, бросив свой народ под танки, «Грады» и «Ураганы», бежали из стреляющей, окровавленной республики за границу, где сытые, пригретые иностранными правительствами, не перестают строить из себя мучеников за независимость проданного ими народа, бесстрашных борцов с российскими оккупантами. А здесь идет война. И все не гаснет огонь взаимной вражды. И все тащат русские и чеченские трупы на кладбища.

За жадность, за властолюбие одних пришлось сполна расплатиться другим. Расплатиться не длинным рублем или звонкой монетой, а кровью. Многие разглядели гибель своей молодой республики еще в самом начале ее зарождения, до большой братской войны, разглядели и встали на нашу сторону. Другим, опьяненным самоуправством и легкостью первых побед, пришлось пройти через огненные стены обоих штурмов, через потери, предательства и отступления, чтобы это понять. И первые, и вторые, оказавшиеся по разные стороны баррикад, долгие годы люто ненавидели друг друга. И те и другие не доживали до победы своей стороны. Но были и третьи, кто так и не отрекся, кто не захотел мира, кто упрямо продолжал стрелять на протяжении всей войны. Были и есть. Непримиримые и непокорные. Этим уготовлена только одна участь — жестокая смерть. Только смерть. И в этом святая правда наших сердец!

Вечером на усиление поста приезжают Рафинад с Проныром. С интервалом в сутки мы меняем друг друга, не меняясь сами. Короткое совещание перед стенами блокпоста. За остывающей, поднятой на мост дорогой зарождается ночь.

После короткого, лаконичного совещания все расходятся кто куда. Пэпээсники разъезжаются по домам, Рафинад с Проныром спешат в МВД, куда последний приволок с родины жилой вагончик и процветает в нем назло Тайду, мы со Сквозняком уходим в ОМОН.

У земляков я моюсь в бане, ужинаю и смотрю телевизор. Весь личный состав погружен в две проблемы: предстоящий скорый отъезд домой и захват школы в Беслане.

Мокрые ночи сентября лезут в мертвые кварталы, текут по городу. Тонкий дождь лижет каменные тени тьмы.

Сырое солнечное утро приходит на смену промозглой ночи.

Мы возвращаемся в отдел. Пересекая плац, я попадаюсь на глаза вездесущему Безобразному (пост у него тут, что ли?!), который прямо от ворот направляет меня обратно на блок. Я молча игнорирую решение начальника и просто прохожу мимо. Рамзес сломя голову летит жаловаться имеющему немалый вес среди контрактников Вождю. Однако тот в сердцах от собственных неведомых переживаний посылает Безобразного подальше.

Темнеющий дырами, промокший и забытый, за Минуткой одиноко торчит оставшийся без вооруженного наряда 26-й блокпост.