Григорий Линьков - Война в тылу врага

— Кто ж такие?

— На второй день под вечер увидел я трех бойцов в лесу. Тоже на восток шли. У одного из них за плечами автомат новенький немецкий и винтовка. Я стал у него просить винтовку. А он говорит: «Не дам! Бьет точно, а тебе тут все равно погибать, с оружием или так. Отдать тому, кто из нее по немцам палить будет, другое дело, а чтобы так — ни за что». Вот тут я и взмолился. Землю целовал, клялся, что использую винтовку по назначению. А он ни в какую. «Не верю! — говорит. — Раз свою где-то бросил, так и этой владеть не сможешь». И уже уходить собрался. А другой вступился, поверил мне. И дал мне автомат немецкий. И патронов мне дали на две обоймы в запас. Ну, я первым долгом побрел в столовую подкрепиться. Еле иду, а на плече автомат. Сам думаю: а вдруг узнает да снова прогонит, что же по нему стрелять, что ли, станешь. Только не получилось, как я думал. Узнать-то дядя Тимоха меня узнал, а только вместо палки — честь мне отдал. Да так здорово, по-военному, что у меня даже слезы на глазах появились. Видно, солдат старый. Вот я там и откормился малость…

Были и такие деревни, из которых выгоняли безоружных бойцов женщины кочережками и ухватами.

— Зашли мы в деревню, — рассказывал боец Дубову. — Пять человек нас было, и все, как один, без оружия. Дело было днем. Немцев близко не было, облюбовали мы хату — и туда. Даже поста не выставили. Улицу хорошо было видно через окно, к задним воротам мокрый лес подходил вплотную. Ну, мы попросили хозяйку покормить нас. Она вроде ничего, девочку из хаты за хлебом снарядила, а сама за ней вышла за дверь на минутку.

Ну, мы сидим, поджидаем хлеба и когда нам на стол собирать будут, а сами все в окно посматриваем, как бы немцы не нагрянули. Минут через двадцать мы услышали во дворе какой-то шорох и приглушенный разговор. Кинулись было к двери, но навстречу нам не немцы, а женщины. А в руках никакого хлеба ни у одной не видно. Мы не можем понять, в чем дело. Вот один боец посмелее, помню, Петькой мы его звали: «Ну что вы, — говорит, — белены объелись, — кто вас сюда просил? Мы за хлебом послали, а вы что пришагали?» Тут одна из бабской команды шагнула вперед с кочережкой. Взяла ее так, точно в зубы сунуть приготовилась, и говорит: «А вот мы вам сейчас и дадим хлеба, вот это разве не видите, — указала она на кочережку. — У нас, — говорит, — в деревне был один Митрошка — уголовник да Трушка — горшечник, всю жизнь по чужим погребам лазил, и оба негодяя в полицию записались, до позавчера здесь с немцами были и винтовками хвастались. Все острастку нам давали. А вы в такое время свое оружие покидали, и вас тут кормить, дармоедов. Да вот мы вас сейчас накормим… А ну-ка давайте, бабоньки, подходи!»

Ну и струхнули мы тогда… по-настоящему, не хуже как от немцев стреканули бы, да бежать было некуда…

— Но чем же это кончилось? — спросил Дубов, подмываемый любопытством.

— А вот Петька-то нас всех тогда из этой беды и вызволил. Мы-то не знали, а он, оказывается, был вооруженный. Пистолет у него был в кармане, и никогда он нам его не показывал. А тут, когда дело обернулось не на шутку и одного уже мотыгой по спине съездили, он выхватил пистолет и говорит: «Стой! Разобраться надобно. Вы, — говорит, — может быть, и правы, мамаши, за такое поведение, а только этих людей бить не за что. Я их командир, я им и приказал винтовки в лесу оставить и в деревню зайти без оружия, чтобы разведать». А хозяйка выступила и говорит: «Ну, ежели в лесу винтовки оставили, так пусть уходят небитые, а только кормить все равно обезоруженных не станем, потому что так мы на собрании порешили». — «Ну, — говорит Петька, — это дело ваше, а только меня не покормить вы никакого права не имеете по вашим же условиям. А они пусть сидят, потому как по уставу не имеют права оставлять командира одного в опасности». Ну, лишние-то женщины разошлись, недовольные таким оборотом дела. А хозяйка, под честное слово Петьки, так всех пятерых нас и накормила…

Мы договорились с сорочинским председателем колхоза и Садовским о том, что они соберут приписных окруженцев и, снарядив исправные подводы, пошлют их по дороге на Замощье, а мы встретим их где-либо в пути и проводим в лес. Начало сбору окруженцев было положено. Так я намерен был действовать и в других деревнях, расположенных поблизости.

Меня продолжала неотвязно преследовать мысль об ополчении, и вскоре решение созрело: попробовать организовать ополченскую деревню. Деревня должна быть глухая и немноголюдная, — крепче сохранится в ней тайна, да и люди в такой деревне все на виду друг у друга. Народ должен быть дружный, гитлеровцами не разоренный и ни в чем подозрительном не замеченный.

Я посоветовался с Зайцевым, и мой выбор остановился на небольшой — всего дворов двадцать пять — деревне Московская Гора. Стояла она близ могучего хвойного леса, — мой отряд затеряется в этом лесу, не сыщешь. С трех других сторон возвышались холмы, с них далеко были видны все подходы к деревне.

Ночью мы вошли в Московскую Гору, и я приказал занять все входы и выходы из деревни, чтобы оккупанты не захватили нас врасплох. Народ в Московской Горе был простой, дружелюбный, не пуганый: каратели тут еще ни разу не побывали. Днем мы погрелись, помылись в банях, поели вкусных домашних щей, а к вечеру устроили собрание в школе. Я вошел со своим штабом, когда небольшой бревенчатый домик до отказа заполнился людьми. Оглядел собравшихся. Лица тревожные, внимательные. Народ знал: время серьезное, немец не шутит, и мы не шутки шутить приехали. Без всяких речей, лишь с небольшим вступительным словом начальник штаба отряда зачитал приказ. В нем говорилось:

1. Из мужчин призывного возраста в Московской Горе создается группа народного ополчения для борьбы с немецкими оккупантами.

2. За выполнение приказа командования люди несут ответственность по всей строгости законов военного времени.

Приказ был подписан командиром особого партизанского отряда, комиссаром Кеймахом и начальником штаба Архиповым.

Во время чтения я всматривался в лица граждан, скупо освещенных керосиновой лампой, наблюдая за тем, кто и как принимает слова приказа. Я старался угадать также, кто из присутствующих товарищ Ермакович, местный коммунист, о котором мне говорил Зайцев как о человеке деятельном и честном, пользовавшемся большим уважением у своих односельчан. Но ни один из людей, что были передо мной, не привлекал моего внимания чем-либо особенным: на меня смотрели простые лица белорусов. Преобладали светлые глаза, русые волосы. Одежонка на людях была немудрящая: что получше, видно, попрятали от оккупантов. Я решил, что Ермакович должен был сесть впереди, как обычно садятся активисты, и стал пристально вглядываться в тех, кто находился передо мной, у самого стола.