Григорий Василенко - Крик безмолвия (записки генерала)

о пологах на автомашины, перевозившие зерно, но дороги края были усеяны пшеницей и кукурузой.

— А куда смотрит прокуратура и милиция? — спросил Сергей Федорович. — Прокурор, начальник УВД здесь?

— Здесь, здесь, — поднялись со своих мест прокурор и начальник.

— Вы об этом знаете?

Они замялись. Сказать, что знаем — значит, последует вопрос — почему не принимаете мер, сказать, что не знаем — почему не знаете? Прокурор что‑то пытался объяснить, но довольно невразумительно.

— А о воровстве почему молчите? — допрашивал Сергей Федорович.

— Принимаем меры, — сказал прокурор. Назвал цифру осужденных за кражу зерна нового урожая. Дальнейшие его размышления свелись к тому, что на токах зерно не охраняется, развелось много несунов. Его поддержал начальник милиции. Умолчали о том, что милиция и прокуратура арестовывали и сажали в тюрьму за килограмм мяса и за полмешка зерна, уворованных на мясокомбинате и на колхозном поле, но не трогали тех, кто воровал миллионы. «Миллионеры» имели надежные тылы прикрытия в милиции, в прокуратуре, в партийных и советских органах. Дела на них прекращались или пропадали бесследно.

В разговор вмешался кто‑то из идеологов, высказав мысль, что проблема лежит гораздо глубже, в социальном положении общества, в стремлении к накопительству, захвативших всех, как гриппозной инфекцией.

— Машины, телевизоры, холодильники, видеомагнитофоны, тряпки, — перечислял идеолог, занимавшийся обновлением наглядной агитацией, но не знавший почему произошли такие сдвиги в психологии людей, в которых в общем‑то ничего крамольного не было.

Невольно вспомнился рассказанный мне случай со спасением телевизора. Тогда было довольно трудно его достать.

…Как‑то осенью к вечеру на Азове подул ветер, отогнавший от берега воду. Рыбаки ушли на ночь в станицу, оставив в рыбацкой хижине, на самой кромке берега крепкого казака, лет сорока, как сторожа лодок, снастей, всего хозяйства.

Перед сном он вышел покурить, присел на ступеньки. С берега дул ветер, небо заволокло, поблизости в темноте

шумело море. Около рыбака полукругом расположились собаки. Их было пять, обыкновенных дворняжек, прижившихся в рыболовецком стане. Покурив, рыбак зашел в хижину и завалился в чем был на матрац, укрывшись пиджаком и натянув на себя брезентовую робу. К полуночи собаки вдруг всполошились, завыли, заметались. Рыбак проснулся, выскочил из хижины. Ветер дул с моря, грозно клокотал прибой, высокий вал воды накатывался на берег. Собаки рвались со двора, обнесенного изгородью, на которой сушились сети.

Рыбак открыл калитку и чувствуя приближение грозной стихии, бросился бежать к станице в резиновых рыбацких сапогах так, что собаки еле успевали за ним. Прибежал в темноте и, не мешкая, улегся на кровать и захрапел. В станице поднялся переполох. Вода подошла к станице. Жена тормошила рыбака.

— Вставай! Вода, наводнение…

Рыбак вскочил с постели, распахнул дверь, вода уже подступила к крыльцу. Он схватил тяжеленный телевизор и потащил его на чердак.

— Детей спасай, — закричала жена не своим голосом. Какое‑то время казак еще раздумывал с телевизором в руках, пока она не ударила его по рукам. Телевизор он все же не бросил, а поставил осторожно на стол. Жена уже держала на руках завернутого в одеяло трехлетнего сынишку, а рыбак подхватил сонную дочь, школьницу. И они побежали по колено в воде к высокому бугру у станицы, куда бежали все станичники кто с чем.

Схлынула вода, рыбаки во время перекура перед выходом в море подтрунивали над собратом, бросившимся спасать телевизор. Он сидел рядом с поникшей головой.

— Не жена, прибежал бы на бугор с телевизором и смотрел, где там дети.

— Телевизор — вещь! — вмешался бригадир. — Стоит деньгу. Попробуй достань. А дети что… Дожили? Дожили…

Мне запомнился этот разговор рыбаков. В нем соль, оставшаяся на поверхности после того как утихла стихия. Скоро рождение детей стали связывать с ценами, опустошившими души, и заглушившие призывы к нравственности. Содержать детей не по карману простому смертному. Платные роды стоят — 5 тыс. рублей, а приданое для младенца — 7 тыс. рублей.

Вспомнились и размышления героев М. Э. Ремарка о мире, в котором они жили. С тех пор минуло много лет.

И мир как будто бы изменился. Смерчем пронеслась вторая мировая война. Но он остался таким же, жестоким, каким был во все времена: в нем жили и живут люди, умирают, сменяются поколения. Этот вечный кругооборот связывает в единую цепь все времена. О чем лее говорили герои Ремарка?

«— Если бы мы создавали этот мир, он выглядел бы лучше, не правда ли?

— Да, мы бы уж не допустили такого.

— Жизнь так плохо устроена, что она не может закончиться».

Здесь блеснула искорка надежды, без которой жизнь невозможна. Но это наивная надежда.

«— Отдельные детали чудесны, но все в целом — совершенно бессмысленно. Так, будто наш мир создал сумасшедший, который, глядя на чудесное разнообразие жизни, не придумал ничего лучшего».

Герои Ремарка не борцы, а обреченные жертвы. Они терпеливо переносят невзгоды жизни, пытаются выдержать ее удары, они охвачены апатией. Писателя–гума- ниста упрекали в безысходности, но совершенно напрасно, так как хорошо известно, что немцы, о которых он писал, пошли слепо за фюрером, и борьбы с фашизмом, за исключением одиночек, у них не было. Ремарк не мог ее придумать. Это была бы фальшь.

Он не видел силу, которая могла бы устранить общественную несправедливость. Была надежда на социализм, кое‑что сделавший в этом направлении, по крайней мере декларировал. Люди этого не забудут и, наверное, будут искать его совершенствования, опираясь на достигнутое, записанное историей и ее летописцами. Идея не пропадет. Мечта о лучшей доли всегда живет в человеке.

Завидую людям, у которых душа расположена к мечте, им легче живется. Мечты помогают им жить с надеждой, со стремлением к ней. И герои Ремарка думают, что так жизнь не может закончиться. Теплилась у них надежда даже перед смертью.

Однако приходится согласиться с Ремарком о неразрешимости в обозримом будущем противоречий между человеком и обществом. Доказательством тому — более чем тысячелетний опыт человечества.

…Заседали с трех до десяти тридцати. Наговорившиеся, насидевшиеся расходились. Гасли огни в окнах крайкома, перед которым на высоком пьедестале стоял В. И. Ленин

спиной к входу, словно отвернулся от всего того, что там только что закончилось. С тяжелой головой по пустынным улицам с этими мыслями возвращался и я домой.

— Ну, что так долго? — спросили дома. — Что можно обсуждать весь день? Толку‑то?..

Пересказывать не хотелось.