Григорий Василенко - Крик безмолвия (записки генерала)

— Бог с тобой… Поступай как знаешь. Только обмана я не прощу. Считаю это оскорблением. Кто же прощает оскорбление? На дуэль я вызвать тебя не могу. Это не угроза и не месть. Я буду молить Бога, чтобы он наказал тебя. Буду! — сказал Гришанов грозно.

— Обожди, — спохватилась она. — Что ты задумал? — хотелось ей узнать.

Она забеспокоилась — что может последовать? Даже высказала свои предположения вплоть до шантажа. В ответ он укоризненно взглянул на нее и сказал: Solch ein Blödsinn{Что за чепуха(нем.)},- чтобы она не поняла.

— Ну, что ты так?.. Выдумываешь…

Ощутив ее стремление избавиться от него, Гришанов решил, не простившись уйти.

— Не знаю, как хочешь… — равнодушно сказала она.

Пока длился этот тягостный разговор, прогремела гроза, отшумел проливной дождь, образовавшийся мутный поток на улице нес всякий хлам, остановился транспорт.

Он уходил от нее- промокший, впервые осознав, что Ольга жила заботами мелкого торгового служащего, да и выглядела она в этот раз в мокром, прилипшем к телу платье и прядями раскисших волос, обнаживших голову, довольно невзрачно, бесцветно, чего раньше не замечал.

Лермонтовские и Тютчевские мотивы их бесед не повлияли на нее. Как он заметил, она увлеклась подкрашенными камушками дешевой бижутерии, красовавшимися на мочках ее ушей. По телу бежали мурашки от ее жалкого вида.

— Пока… — услышал он позади ее последнее слово, резанувшее его слух.

После этого «пока» она словно совсем обнажилась перед ним и он увидел ее такой, какая она есть без всех

1Что за чепуха (нем.).

идеалов, которыми он сам ее украшал. Созданный им в своем воображении тютчевский образ любимой женщины, сказавшей: «Ты мой собственный», рассыпался как глиняный горшок, сработанный деревенским гончаром на первой же дорожной рытвине, тряхнувшей воз.

Ему хотелось развести костер, сбросить с себя все и предать огню, а пепел сам по себе разнесется ветром и ничего не останется от того к чему она прикасалась. Это принесло бы ему облегчение, но только на время, пока бы горел костер. Нельзя сжечь ни на каком огне воспоминания о прошедшем. И я стал его невольным свидетелем.

Полковник Колпашников, опустив голову, осторожно шел по скользкому тротуару, не посыпанному песком.

Затянутое плотной пеленой бледных облаков небо, сеявшее снег с дождем, разнывшаяся старая рана, балансирование на каждом шагу, как на канате, чтобы удержаться и не упасть, душевное самоистязание нагоняли на него мрачное настроение.

С трудом пройдя половину дороги по грязной жижице городских улиц, Иван Васильевич пожалел, что не усидел дома, но сам перед собой оправдывался вынужденными обет оятел ьств ам и.

Кружившийся перед глазами лапчатый снег плотным слоем налипал на шапку и плечи серого пальто, пошитого из материала, когда‑то полученного на парадную шинель. Но шить новую шинель не пришлось.

…Начальник военного училища, полковник Рвинский неожиданно вызвал к себе на беседу Колпашникова, служившего старшим преподавателем, и без всяких вступлений и подходов сразу пошел на прямую:

— Не будем, полковник, тянуть кота за хвост. Мы люди военные…

Колпашников насторожился в ожидании чего‑то непредвиденного.

— Пора вам на заслуженный отдых. Календарная выслуга у вас есть, плюс фронтовые. К тому же, как доложили мне медики, дают о себе знать ранение, что заметно, и другие болячки.

Начальник, видя, как хмурилось лицо полковника, запнулся на полуслове, умолчав, что не терпит в строю хромых. Но до Ильи Васильевича доходили эти слухи

и он понимал, что у Рвинского было на уме в этот момент.

Колпашников слушал молча. Все это он и сам знал, готовил себя к уходу в отставку, но такой разговор задел его за живое.

Телефонный звонок прервал начальника. Он перед кем- то похвалялся скорым присвоением ему генеральского звания.

— Я выйду, — сказал Илья Васильевич, — не желая слушать то, чего он не переносил. Начальник снисходительным жестом руки велел оставаться на месте.

—. Пойдете на пенсию… — сказал он, кладя трубку.

— Не на пенсию, а в отставку, — заметил Калпашни- ков, как человек военный, не воспринимавший этого слова.

— Пойдете в отставку, — вынужден был поправиться Рвинский, — будете припеваючи ходить с палочкой, отдыхать. Сам себе хозяин. Никто вам не указ и не приказ. Военная служба, сами понимаете, не для инвалидов.

— Я на инвалидность не подавал, — возмутился Илья Васильевич. — В палочке пока не нуждаюсь. Как мне жить и как мне умирать — оставьте решение за мной.

Он не терпел уговоров, рассчитанных на успокоение наивных, когда намечался крутой излом жизни. В них ему слышалось оскорбление. Начальник за него все расставил, малевал розовые цветочки кадровому военному, отдавшему армии лучшие годы, преподносил его дальнейшую жизнь не иначе как беззаботную прогулку с тросточкой в руках. Слушая все это, Колпашникову трудно было удержать себя, хотя он и крепился, сжимая до боли сплетенные пальцы рук.

— Когда почувствую, что пора, я сам не заставлю долго ждать. Приду с рапортом, — невольно прорвался у полковника протест, его ответная реакция на беспардонность начальника. — Сам…

— Полковник Колпашников, — перешел Рвинский на официальный тон, — есть Положение о прохождении службы… — Решение принято.

— Кем?

— Мною. Вы свободны. Считайте, я объявил вам об увольнении, — не стал дальше слушать начальник.

— Ну, если вы все уже решили, зачем же тогда приглашать. Действуйте по циркуляру.

На этом закончилась беседа, оставившая горький осадок у Ильи Васильевича. Выйдя в приемную, полковник сразу закурил, надел шинель, папаху и направился к вы

ходу. В учебный корпус не пошел в таком настроении Понимал, что надо было остыть.

Рвинский моложе его, но не очень отстал по годам, не воевал, самоуверенный служака, не церемонился с подчиненными. Илья Васильевич, все это испытавший на себе, твердо был убежден в том, что Рвинскому не дано понять военного профессионала, не приспособленного к другой жизни, и от этого пронизывала его глубокая обида. Но она не мешала полковнику признаться, что пришло время. .Безжалостное время… Как быстро пролетело оно. Илья Васильевич с этими мыслями прохаживался по заснеженному скверу, примыкавшему к училищу, посматривая на часы, чтобы не опоздать в аудиторию к курсантам. Они засматривались на степенного полковника–фронтови- ка, всегда подтянутого, в серой каракулевой папахе, которую он умел носить как никто другой, не надвигая ее на глаза и не сбивая назад по–ковпаковски.

. Сам он восемнадцати лет тоже был курсантом военного училища и после зачисления, когда его обмундировали и рн почувствовал на себе туго затянутый ремень на новой гимнастерке, витал на седьмом небе. Его мечта стать военным — сбьшась!