Александр Соколов - Экипаж «черного тюльпана»

Взлетная полоса Кундуза появляется в левом остеклении. Бетонные плиты на возвышении, похожем на стол, проектируются почти отвесно: успеем ли снизиться? Саша толкает штурвал от себя, и самолет еще больше опускает нос, словно штопор, вворачиваясь в упругий воздух. Перед нами — торец полосы. Ласницкий едва успевает убрать крен: темные стыки плит, залитые смолой, начинают мелькать перед глазами. Затем — дело за глазомером и реакцией. Смотришь чуть дальше — подведешь самолет низко, смотришь под себя — выхватишь высоко. И то и другое не годится. Хорошие летчики умеют чувствовать расстояние до земли в сантиметрах и знают выверенную опытом точку, куда нужно положить взгляд. Саша сажает самолет почти неслышно, и я знаю, что пассажиры всегда оценивают пилота именно по посадке. Возле командно-диспетчерского пункта — встречающие. Мы становимся носом в сторону взлетной полосы: двигатели натужно выдыхают воздух, остается тонкий свист вращающихся винтов.

В открытую форточку влетает суховей, высасывая накопившуюся на высоте прохладу. Саша провожает пассажиров и через пару минут появляется снова:

— Пошли, нас приглашают в гости.

— Саша, как командарм выносит воздушную акробатику?

— Его сегодня не было. Штабные прилетели, что-то готовят здесь. Завтра утром привезем хозяина.

— Так этот взлет в Кабуле был посвящен мне?

— Нет, старик. Здесь никого этим не удивишь. Конечно, с начальством старайся плавней, ласковее… Тебе же я показал, на что способна машина. Это не мое изобретение, кто первый стал крутить эти развороты — не знаю. Главное — не перекручивай, не теряй скорости, чтобы самолет не опускал нос в момент создания крена и не завалился на крыло. Думаю, тебе этого объяснять не надо. В полетах на пределе, как в перевернутой картинке — все наоборот… — окончил Саша инструктаж и стал думать о чем-то своем.

В Кундузе тридцать пять градусов. Среди светло-голубых комбинезонов экипажа я в своем темном одеянии и с бледным лицом кажусь пришельцем. На самом деле я здесь человек желанный: чем быстрее освоюсь, тем скорее одесский экипаж будет собирать свои чемоданы домой.

Мы идем к пристройке, прикрытой буро-зеленой маскировочной сеткой. Сетка натянута на столбах, огораживающих дворик. Внутри — небольшой бассейн с водой, при виде которого у меня заныло в груди. Я — Водолей, этим все сказано. Не смея верить в то, что нам разрешат здесь окунуться, рассматриваю дощатый столик, стулья, резиновый шланг, из которого вода стекает в бассейн.

Из задней двери домика появляется девушка, скорее всего — хозяйка торговой точки (с противоположной стороны вход в магазин), похоже, узбечка: черные волосы собраны на голове в узел, кругленькое личико сияет улыбкой. Она спешит к Ласницкому, и он обнимает ее.

— Маринэ, а меня? — гудит Боб, выставляя вперед небритый подбородок. — Кто ж так целует? Если бы нас с тобой увидели в Одессе, все бы сказали, что я твой папа.

— Ты не папа, ты моя… мама. Молочка привез?

Все смеются. Боб вытаскивает из-под стола целлофановый пакет.

— Вот твое молочко, а это — наше… — Он передает пакет девушке, оставляя на столе ободранную армейскую фляжку.

Ребята уже сняли комбезы, разоблачаюсь и я, не дожидаясь приглашения, плюхаюсь в прохладную воду. Какое блаженство!

Припомнился армейский капитан, который летел в Союз в краткосрочный отпуск. Мы встретились на перекрестке: мы — туда, он — оттуда. Забрел к нам на огонек в Тузеле, уже тепленький — перепутал двери. Мы усадили его за стол, налили стакан. Он еще долго держался молодцом. Когда все уже попадали, капитан все решительнее трезвел, не хотел сдаваться и я.

Как только утренний свет начал пробиваться в окно аэродромной гостиницы, мы подняли наши стаканы. «Давай за главдуха», — сказал капитан, но я не понял. «Ты знаешь, кто главный душман в Афгане? Солнце… Наша война там — бред от перегрева. Душманская сковорода вытягивает все соки… Выпаривает все, даже мысли о смерти». Мы выпили, и он сказал напоследок: «Сковорода всех поджарит. И вас тоже, хоть вы будете ходить в голубом, чистенькими…» Да, после штабных мы тут самые чистенькие, всего лишь немые свидетели для тех, кто захлебывается потом и кровью. Наша смерть легка, она без злобы…

Ласницкий стоит на краю бассейна в плавках: «Ты что, думаешь, тебе сюда подадут?» Его тело почти такое же бледное, как у меня, и лишь лицо и шея — темны. По-моему, Саша не в ладах с солнцем, не то что его бронзовые ребята. Я подкручиваю свои трусы на манер плавок и выскакиваю из воды. Боб за столом открывает тушенку и маленькие баночки с колбасным фаршем. Маринэ расставляет стаканы. Ласницкий наконец-то представляет меня маленькой хозяйке:

— Марина — это будущий командир нашей пятерки Дрозд. Прошу любить так же, как и нас.

Девушка протягивает ручку, ее дивные глаза искрятся, но вот смысл сказанного доходит до нее, и она, растерянно моргая, смотрит на Сашу:

— Что, неужели замена? — Она поворачивается к столу, бессмысленно переставляя стаканы. — Ой, ребята, я так рада за вас!

Боб наливает из фляжки в стаканы на традиционные полтора пальца. От минералки спирт становится бледно-синеватым, теплым, до одури противным… Ласницкий поднимает стакан:

— За нас?

— За нас! — вторит ему Боб. — За нашу маленькую хозяйку.

Марина (по-узбекски, скорее всего, — Малика; Маринэ — выдумка Ласницкого), зардевшись, поднимает стакан с минералкой, и я вижу, как непрошеная влага дрожит в ее глазах.

Все дружно хрустят зеленым луком, сдабривая хлеб теплыми кусочками говяжьей тушенки. Боб наливает по второй за мои взлеты и посадки, потом мы ныряем в воду, наливаем третью. Третья — всегда молча, за тех, кто уже никогда не поднимет вместе с нами стакан. Здесь, в тени тента, в продуваемом через сетку ветрами пространстве — наш маленький мир, где время затерялось в азиатском календаре, и все, что есть на свете помимо нас, перестает существовать, и все, что было глубоко спрятано — снова приобретает значение и смысл.

Эти парни — замечательные, а эта маленькая Маринэ — просто восточная загадка. Она ловко управляется своими ручками, она старается, чтобы мы остались довольны. Я ищу в девушке то, чему не могу найти определения и что очень похоже на пронзительные, успокаивающие звуки восточной музыки. Маринэ — ей, пожалуй, больше подходит, чем русское — Марина…

Ласницкий обнимает девушку за плечи, что-то шепчет ей, и они исчезают в домике. Второй пилот Саши подошел к столу, наклонил фляжку над стаканом.

— Жека, ты до трех считать умеешь? — слышу я грозный окрик из бассейна. Боб как мячик выскакивает из воды, по его громадному волосатому торсу стекает вода.

— Боря, я ж сегодня «не в седле», мне можно…