Игорь Всеволожский - Неуловимый монитор

— Молодец! Что, командир чай пил?

— Нет, не пил. Отнесу-ка к нему на мостик, — сказал Губа.

— Ой, донесешь ли? — усомнился Кузнецов.

— Уж как-нибудь…

И Губа принялся нацеживать чай в белый фарфоровый чайник.

В кают-компанию влетел Павлин.

— Ну, как там у тебя в машинах? Не укачались? — спросил Кузнецов.

— Порасшибали лбы, носы, понаставили шишек. Я думал, ноги переломают. А вот поди же ты, держатся.

Корабль так тряхнуло, что маленький Павлин покатился по дивану и упал в объятия Кузнецова.

— Качает, Толечка!

— Качает, что и говорить…

И пианино, и стол, и буфет, казалось, вот-вот сорвутся с места… Из командирской каюты доносилось жалобное мяуканье кота…

— Ну как, корреспондент?

Я даже ответить не мог, только рукой махнул. Офицеры засмеялись, Это был первый мой шторм…

Василий Губа пробирался по коридору. Палуба несколько раз ускользала у него из-под ног. Он старался удержаться за переборку, потом за перила трапа и главное — не разбить чайник и не разлить чай. Он считал, что выпить горячего сейчас там, на холоде, совершенно необходимо командиру.

Губа отдраил и приподнял крышку люка. Холодная волна сразу же плеснула ему в лицо и окатила с головы до ног. Но матрос, бережно придерживая чайник, вылез на палубу. Море кипело. Белые разлохмаченные гребни лезли на корабль. Губа задраил за собой люк. Чтобы добраться до броневой башни, надо было пройти десятка два шагов по опрокидывающейся, качающейся палубе. Где кончается палуба и начинается море, разобрать было невозможно. Кругом клубилась сплошная густая пена. Оставалось рискнуть. И Губа рискнул. Дождавшись, когда корабль вполз в узкое темное ущелье между двумя валами, матрос, прижимая к груди теплый чайник, ринулся к башне. Волна настигла его, больно хлестнула по ногам и чуть не унесла за борт. Но он успел вцепиться в железные балясины трапа.

— Уф! — вскрикнул он, глядя на проваливавшуюся из-под ступней палубу.

Как кошка, он вскарабкался по трапу, с трудом отворил тяжелую броневую дверь и очутился в боевой рубке.

Командир корабля удивленно уставился на него:

— Ты как сюда попал?

— Да вот чайку принес вам попить. Поди, промерзли, — сказал Губа и протянул теплый чайник.

— Да ведь тебя за борт смыть могло, чудак ты эдакий! — осуждающе покачал головой Харченко.

— Ну вот еще, я цепкий, товарищ командир, — оправдывался Губа.

Алексей Емельянович отпил несколько глотков. Потом передал чайник штурману, а тот в свою очередь — рулевому.

— Ну как там хлопцы? — спросил командир Губу.

— Держатся.

— А офицеры?

— Чай пьют, — усмехнулся Губа и, помолчав немного, с сожалением проговорил: — В буфете от большого сервиза пять тарелок побило.

— Да ну тебя совсем с твоими тарелками!

— А как же, жалко. Сервиз теперь будет разрозненный…

Харченко улыбнулся. О сервизе ли теперь думать?

— Разрешите идти? — вытянулся Губа.

— Иди. Да, гляди, осторожней.

Приотворив дверь рубки, командир проследил за тем, как Губа спустился по трапу и перебежал по палубе к люку. Отдраив крышку, матрос исчез в люке раньше, чем волна настигла его. Алексей Емельянович облегченно вздохнул и стал вглядываться в темноту. Море не унималось. Казалось, время совсем остановилось. Ночь тянулась бесконечно долго. «Конца ей нет, проклятой!» — думал командир «Железнякова», меряя шагами тесную рубку.

Корабль продолжало швырять. Проходил час за часом. Качка выматывала душу. Наконец на востоке у самого горизонта появилась светлая полоса.

Светает, решил командир и с облегчением вздохнул.

Ветер разогнал стелющиеся над волнами тучи. Появилось солнце. Чисто вымытая морской водой палуба заискрилась. Шторм заметно стихал. Харченко спустился на палубу. Корабль больше не бросало из стороны в сторону, и командир без труда добрался до люка и спустился в кубрик. Матросы поднялись с коек. Пошатываясь, шел к умывальнику Овидько. Он виновато улыбался.

— Самого большого — и то укачало? — пошутил Алексей Емельянович.

— Большого-то больше и укачивает, товарищ командир, — пояснил боцман Андрющенко. — Ох, и маялся же он!

— И чего травишь? Кто маялся? — рассердился Овидько. — Да я хоть куда.

Он ополоснулся водой из умывальника и поднял мокрое лицо, совсем свежее, без всяких следов морской болезни.

— Правда, вначале туго пришлось, товарищ командир. Да вот доктор выдал какие-то порошочки, глотнешь их, и сразу, глядишь, полегчает. А теперь совсем порядок!

Когда Харченко проходил мимо радиорубки, радист, не снимая наушников, доложил:

— Немцы подходят к Николаеву…

В командирской каюте на письменном столе вытянулся пластом любимец команды Пират. Он тяжело дышал.

Побыв недолго в каюте, Алексей Емельянович позвал меня с собой, и мы вышли на палубу. Ветер дул ровно. Форштевень монитора легко разрезал волны. Горизонт был чист и ясен. Прямо по носу маячила плотная масса черного дыма. Это за мысом горел Николаев.

На Николаев падали бомбы, но судостроительные верфи они не тронули.

— Берегут для себя фашисты, — со злобой говорил Алексей Емельянович. — Убеждены, что захватят целехонькими! Шалишь, не удастся!

Мы встали у стенки завода. На корабль пришли судоремонтники. Главным образом это пожилые люди, старики и юные девушки. Железняковцы — среди них были и токари, и слесари, и электросварщики — трудились вместе с рабочими. Им хотелось как можно скорее подготовить свой корабль к новым боям.

В кают-компании Алексей Емельянович изучал с офицерами карту Южного Буга: нам предстояло охранять Варваровскую переправу, понтонный мост через реку и помогать сухопутным войскам оборонять город. На дальних подступах к Николаеву уже шли упорные бои.

Овидько трясла малярия, но он все же нес вахту. «Не время отлеживаться», — говорил богатырь. Дежуря, он с трогательной нежностью поглядывал на совсем юную девушку в брезентовом комбинезоне, работавшую высоко над палубой, на сигнальном мостике. Когда она закрывала лицо защитным щитком, в ее ловких руках вспыхивал голубой огонь электросварки. Чего греха таить — не один Овидько заглядывался на юную сварщицу. Некий корреспондент хотя и понимал отлично, что девушкам не нравятся молодые люди в очках, все же… нет-нет задирал голову и поглядывал на мостик.

Вдруг послышался короткий вскрик, что-то на миг заслонило от меня солнце и всплеснулась вода. Прежде чем я сообразил в чем дело — Овидько уже махнул за борт как был: в суконных брюках и белой форменке, с пистолетом на ремне, в бескозырке…

— Человек за бортом!