В. Подзимек - На всю жизнь (повести)

— Какой правды? — Подполковник вскочил с кресла и угрожающе выпрямился. Он думал, что Сойка пришел из-за Либы, желая его утешить, ободрить, а оказалось…

— Сядь, Ярослав, зачем кричать? — успокаивающе сказал майор.

— Я неблагожелательно отношусь к молодым? — бушевал подполковник. — А как же Гинек Ридл? А Душан Главка? А этот юнец Майерчик? — возмущался он.

— Ты лучше меня знаешь, как с ними обстояло дело. Ридла, скажем так, ты сам выбрал. Он импонировал тебе и тем, что никогда не стремился командовать. Ты правильно рассудил, что в дивизион он не вернется, он понадобится в другом месте. Главку ты, наоборот, недооценил. Не предполагал, что из этого незаметного офицера вырастет хороший организатор и прекрасный специалист, хотя и с большими амбициями. Ты не думал, что он перерастет тебя на голову. Поэтому ты упорно защищаешь застаревшую практику, на которую даже сам уже не надеешься. Ты, видимо, полагал, что усмиришь Главку, но он не поддался. А знаешь, почему он не сдался, Ярослав? Он считает чуть ли не за честь вести с тобой споры из-за каждой мелочи, и, когда ему удается убедить тебя, он бывает вне себя от счастья… Извини, но ты сам захотел это услышать. Да и кто скажет тебе об этом, если не я?

Сойка немного задыхался от волнения. Менгарт будто застыл, рука его с побелевшими суставами с такой силой судорожно сжимала бутылку с прозрачной жидкостью, что казалось, стекло не выдержит и лопнет. Потом до Менгарта, видимо, дошло, что Сойка внимательно за ним наблюдает.

— Значит, по-твоему, мне пора на пенсию, в саду копаться? — сказал он иронически и долил в обе рюмки. Сойка хотел возразить, но Менгарт не дал ему это сделать. — Это за все, что мне удалось создать и взлелеять в этом дивизионе? Я ночами не спал, детей своих видел только спящими, Либуше внимание не уделял — а теперь надо уходить? — Голос его задрожал, покрасневшие глаза уставились вниз, на узор паркета. — Я отдал своему дивизиону все, что имел, самое лучшее, что во мне было!

— Именно поэтому, Ярослав, именно поэтому тебе надо уйти. Это тоже великое искусство, и оно тоже характеризует личность. Попроси о переводе на другую работу, покажи всем, что ты правильно оцениваешь свою роль. Это не проигрыш, Ярослав, поверь мне. Тебе найдут интересную работу, ты будешь продолжать использовать свой опыт, обретешь больше спокойствия и найдешь время для себя и для Либуши. Ты заслуживаешь того, чтобы уйти с почестями, Ярослав.

Голос заместителя доносился до него откуда-то издалека и был едва слышен. Менгарт даже не был уверен, что слова Франтишека — вовсе не галлюцинация. Мог ли он подозревать Сойку в неискренности или нечестности? Неожиданно Менгарту почудилось, что с ним разговаривает не только Сойка, но и главврач, и Либуша. В эти тяжелые минуты, которые могут подстеречь каждого человека, перед его взором пронеслась вся его жизнь, точно он просмотрел своеобразный кинофильм. Это был фильм, полный резких жизненных поворотов, страданий, разочарований, побед и тех мимолетных минут, которые мы называем счастьем.

— Ты на самом деле думаешь, что Главка меня… что я его чему-то научил?

Майор с облегчением засмеялся:

— Неужели ты никогда не замечал, как он старается тебе подражать? Иногда он этим даже действует мне на нервы. Капитан перенимает твои манеры, даже голос повышает совершенно напрасно, как и ты. Сам знаешь, сколько раз я из-за этого на тебя сердился… Да, знаешь, как называют его солдаты? Не иначе как Менгартик, имея в виду, что он еще не дорос до тебя.

— Менгартик? Никогда об этом не слышал, — не скрыл своего удивления Менгарт.

— А тебе и не надо всего знать, хотя ты и командир.

Сойка поднялся со стула, готовясь уйти. Менгарт проводил его к самым воротам и задумчиво посмотрел вслед, пока Сойка не исчез в темноте. Подполковник стоял неподвижно, на лоб его сползли густые с проседью волосы, вокруг век, рта и на висках обозначились резкие морщинки.

Потом медленным шагом он направился в дом, чувствуя боль в сердце. Это была не физическая боль, но не менее мучительная. Подполковнику казалось, что он что-то теряет, теряет медленно, постепенно, это «что-то» еще не очень далеко от него, но он уже не может протянуть руку, чтобы его крепко схватить.

У Менгарта никогда не было привычки сдаваться. Никогда! А теперь, выходит, ему следует уйти, уйти в расцвете сил? Только из-за того, что где-то шушукаются, что он стареет? Какая, к черту, старость, здоровьем он мог бы и с молодыми поделиться, пусть спросят врачей!

Кровь ударила ему в голову. «Такой приказ наверху бы не подписали, конечно нет! А не стоит ли съездить к генералу? — пришла ему в голову мысль. — Он ведь считает меня другом, приглашал снова к нему заглянуть. Но ведь Франтишек Сойка тоже друг…»

Вот в таком раздвоенном состоянии, еще более одинокий, чем когда-либо, просидел он до поздней ночи, а когда решил наконец попытаться уснуть, взгляд его скользнул по неубранным со стола рюмкам. «Завтра помоешь их и положишь на место, — подумал он. — Или послезавтра… Какая разница, день туда, день сюда…»

В халате и домашних тапочках Шарка вышла на балкон и подставила лицо солнцу, уже стоявшему высоко в небе. Дуновения слабого, но прохладного ветерка унесли последние остатки сна. Шарка протерла глаза и, взглянув на башню борецкого костела, ужаснулась: уже столько времени!

Она поспешила назад в комнату и направилась прямо в ванную. Проворно собрала распущенные волосы в узел и, придерживая его одной рукой, другой, взяла гибкий шланг душа. Затем, закутавшись в банную простыню, она почистила зубы, а потом, уже одетая, ловко заплела косу. Потом Шарка быстро позавтракала, попеременно поглядывая то на будильник, который забыла вечером завести, то на стопку книг на столе, регистрацию которых она начала неделю назад и до сих пор еще не завершила.

Осторожно — на улице еще лежал снег и в подъезде дома от этого было грязно — она спустилась по ступенькам и заспешила по скользкому тротуару к Бартовым.

Только она коснулась калитки, как к забору подбежала молодая немецкая овчарка. Собака виляла хвостом и радостно лаяла. Шарка невольно вспомнила, как она испугалась Река, когда впервые пришла к Бартовой. Если бы сама пани директор не открыла ей дверь, то она бы, скорее всего, убежала. Даже в прихожей, куда ее тогда привела Бартова, ее не покинуло ощущение неловкости. Приветливость, в основе которой лежит сочувствие, неприятна…

Она улыбнулась воспоминаниям, погладила Река, который проводил ее до самых дверей дома, и позвонила.

— Проходи, у нас открыто, — услышала она отдаленный Ленкин голос. — И меньше обращай внимания на беспорядок, я еще не успела убраться.