Павел Нечаев - Танго смерти

На баке, под рубкой, плотным кольцом стояли люди. Казалось, что все разговаривают одновременно. Разобрать в общем гаме хоть что-то Саша не смог. Таща за собой Генриха, он вломился в толпу. Расталкивая, награждая затрещинами, протискиваясь. С трудом пробравшись сквозь толпу, Саша увидел, что у рубки, прижавшись спиной к переборке, стоит человек. Человек смотрел исподлобья взглядом затравленного зверька. Он был весь растрепан, рубашка свисала клочьями, а под глазом наливался свежий синяк. Перед ним бесновалась — другого слова не подобрать, какая-то женщина. Она то отворачивалась, раскачиваясь и открывая рот, то что-то бессвязно крича, принималась наскакивать на прижавшегося к стенке. Генрих заметил, что волосы у женщины давно не мыты, а за ушами чернеет грязь.

— Так, а ну тихо! — попытался урезонить женщину Саша. Безрезультатно — она даже не заметила, что к ней кто-то обращается. Тогда Саша схватил ее за руку, развернул к себе и отвесил пощечину. Вопли как отрезало. Стоявшие вокруг люди одновременно вздохнули. У Генриха по коже поползли мурашки — глянув назад, ему показалось, что на него смотрят не отдельные люди, а какое-то многоликое, многорукое и многоногое существо.

— Ну что, будешь вести себя как человек, или тебя еще раз ударить? — громко спросил Саша. Он уловил в бессвязной речи женщины польские слова и обратился к ней на том же языке. Толпа еще раз вздохнула. Растолкав стоящих плечом к плечу мужчин, вперед вышли Мозес с Давидом и стали рядом с Сашей.

— Он… он… Он был у нас… — женщина обрушила на Сашу поток слов, половину по-польски, половину на идиш. Всего он не понял, но суть ухватил — стоящий у стенки был в концлагере «блокальтестером», старостой блока. — Он маму отправил в газовню! Ненавижу! Вы только посмотрите на его харю — отъелся в лагере. А мы там голодали. А еще он «мозельман» [2] «Мозельманами» (мусульманами), в нацистских концлагерях называли доходяг. бил палкой, работать заставлял. Выслуживался перед немцами. Что, гад, думал, не узнают тебя? — женщина плюнула мужчине в лицо. Не в первый раз — по одежде уже стекало несколько плевков.

— Ну и что скажет народ? — Саша развернулся и обвел взглядом стоящих. Генриха удивило, что собравшиеся смотрят на Сашу всерьез. Ему это показалось странным — вышел из толпы и уже получил право задавать вопросы? Генрих примерил ситуацию на себя и ему стало стыдно — а что он? Он-то не вышел, побежал звать того, кто старше и опытнее. Не будь Саши, никогда бы он не решился выйти. А Саша — вышел. Значит и вопросы задает по праву.

— Смерть ему! За борт ублюдка! — раздались голоса.

— Если этот человек виноват, давайте сдадим его властям! Придем в Хайфу и сдадим, пусть они разбираются, — предложил Саша. — Так будет правильно!

— Нет! Смерть! — возбужденно загомонил народ. Раздавались голоса в поддержку Сашиного предложения, но они утонули в призывах к смерти.

— Как у вас все легко и быстро, — Саша покачал головой и закричал, перекрывая шум толпы: — За борт хотите выкинуть? Убить? Да вы на себя посмотрите! Вы же сами, когда в лагерях были, готовы были душу продать за лишний ломтик хлеба, или миску супа! Сами мечтали стать капо и завидовали тем, кто смог. Любой из вас мог бы здесь стоять! Да, он прислуживал немцам. А вы нет? Вы на них не работали? Снарядов и мин на фабриках не делали, форму им не шили? Я воевал в Красной Армии, фрицы в меня стреляли сделанными вами снарядами! Вы все такие же капо, как и этот ублюдок. Но я вас не обвиняю. Знаете, почему? Нет у меня права судить других и у вас нет. Каждый выживает как может. Пусть суд решает, виноват ли этот человек! Но раз он здесь, с нами, значит, наверное, что-то понял.

— Да ты сам капо! Сам нацистский прихлебатель! Что вы его слушаете, он же своего выгораживает! Вы только посмотрите на них. «Йекес» проклятые! Это так вообще вылитый фриц, — женщина гневно ткнула пальцем в сторону Генриха: — Вот ты, какой ты еврей? Ты же немец! Где вы видели еврея с голубыми глазами, блондина? Гитлерюнге он!

— Что? — Генрих, хоть польского и не знал, но палец вкупе с «гитлерюнге» в переводе не нуждались. — Я не был в «Гитлерюгенде», я вообще жил в Швейцарии! Что вы несете?

Толпа услышала немецкую речь и придвинулась. Воздух, казалось, потрескивал от сгустившихся эмоций. Саша почувствовал, что его точно к земле пригнуло. Генрих побледнел и сделал шаг назад. У Саши возникло вдруг чувство «дежа вю». Он не сразу сообразил, откуда, но когда понял, сразу успокоился. Похожее ощущение было у него под Смоленском в 41-м, когда на жиденькую цепочку красноармейцев неудержимо, точно прибой, наступал немецкий батальон. Саша навсегда запомнил это ощущение накатывающейся грозной силы, неостановимой и неукротимой. Вооруженные до зубов отборные парни в мышино-серых рубашках с закатанными рукавами, танки, артиллерия. И против них неполная рота красноармейцев — кое-как вооруженных, грязных, заросших, вшивых, в наспех вырытых окопах. Они тогда смогли остановить немцев. Пусть ненадолго, пусть потом их разбили и погнали — но тогда они устояли. Сейчас перед Сашей были не немцы — свои, евреи. Но этим все различия заканчивались. Саша сорвался.

Его обычно спокойное лицо перекосила гримаса ненависти. Он кричал, срывая голос и крыл собравшихся матом сразу на трех языках. Он швырял столпившимся вокруг них в лиц ужасные оскорбления. Сравнивал их с животными и насекомыми, открыто обвинял их и их родственников во многочисленных извращениях.

Когда он закончил, вокруг стояла гробовая тишина. Люди потрясенно молчали. Генрих даже подумал, что Саше удалось достучаться до их разума и все обойдется, но толпа вдруг, как по сигналу, взорвалась гневными криками. Перекошенные лица, сжаты поднятые кулаки — Генрих зажмурился, понимая, что еще несколько секунд и на них накинутся и разорвут на части, или выбросят за борт. Колени у Генриха дрожали в прямом смысле этого слова — он впервые в жизни понял, что «дрожат колени» — не оборот речи. Он стоял с закрытыми глазами и ждал смерти. И вдруг Генрих услышал музыку. Совсем рядом печально, с надрывом, запела скрипка.

Генрих открыл глаза и увидел, что между ним и толпой стоит Давид и играет на скрипке. По наитию, идя на палубу вслед за Генрихом и Сашей, Давид захватил с собой скрипку. И одинокому скрипачу удалось сделать то, что никто другой не смог бы: толпа остановилась, замерла в полушаге от убийства. Скрипка пела, рыдала, странная, рвущая душу мелодия точно загипнотизировала всех. Исчез плеск моря и стук машины, осталась только музыка. Никто больше не помышлял о насилии, капо, «йекес», все вокруг оказалось забыто. Музыка проникала в душу и выворачивала ее наизнанку. Люди плакали. Вспоминались погибшие родные, открывались давно затянувшиеся шрамы. Каждый видел что-то свое, что-то очень важное и дорогое.