Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

По выражению лиц матери и сына Валя заключила, что они уже наговорились вдоволь и критический момент свидания миновал. Александра Михайловна вела себя с достойной твердостью.

Любопытные взгляды раненых с завистью тянулись к койке Виктора: не ко всякому в госпиталь могла прийти мать.

Как только принесли в палату этого героя-летчика, черноволосый майор и сероглазый лейтенант поняли, что положение изменилось не в их пользу: эта красивая девушка теперь почти не обращала на них внимания. Вот и сейчас: торопливо справившись об их здоровье, она поспешила к Виктору. Майор только горестно усмехнулся…

До полуночи Валя работала в перевязочной, была очень рассеянной, руки ее двигались без прежней ловкости. Она сделала какую-то ошибку, и Николай Яковлевич сердито прикрикнул:

— Придется мне прогнать тебя. Оказывается, ты еще ничему не научилась.

Она робко и жалобно взглянула на него, так и не спросив, следует ли ей эвакуироваться вместе с институтом или оставаться с госпиталем. Освободившись, она бегом кинулась в командирскую палату.

«Вот это и есть теперь мой институт», — с какой-то мучительной грустью и радостью подумала Валя, входя на цыпочках в палату. Свет в ней был притушен, под потолком мерцал единственный матовый колпачок. Раненые спали, и лишь немногие метались и стонали. К ним изредка подходила дежурная сестра, давала воды или лекарства и бесшумно уходила. Валя присела у койки Виктора, и глаза ее сразу же приковались к его лицу.

Виктор спал. Дыхание его было ровным. Валя осторожно взяла его руку, нащупывая пульс. Пульс размеренно-четкий, спокойный. Какое чувство наполняло ее? Жалость? Любовь? Она и сама не знала.

Она близко склонилась к нему, как бы пытаясь угадать, что заставило его пренебречь опасностью и пойти на таран, хотела понять, почему он стал для нее так дорог?

Когда-то он сказал ей о своей любви, и она ответила ему смехом. Помнит ли он об этом? Осталась ли у него хотя бы капля того былого чувства? А вдруг у него ничего не осталось, и он, вспомнив о старой обиде, теперь отвернется от нее? Ну и что же? Ну и пусть! Но где же ее гордость, самолюбие?

Виктор пошевелился, открыл глаза. Взгляд его был спокойным и ясным, повидимому, боли отпустили его.

— Мама ушла? — спросил он, ничуть не удивившись тому, что Валя сидела у его койки.

Она склонилась к нему.

— Она в ординаторской. Спит.

— Оказывается, я уже не так плох, Валя, — зашептал он, тая в уголках губ знакомую мальчишескую улыбку. — Николай Яковлевич сказал: ноги у меня в порядке. Вот только с головой что-то неладное. Кажется, я ушибся, когда упал с парашютом. И подумать только: пуля расколола в ноге маленькую косточку, разорвала какую-то жилу, а сколько хлопот… Но месяц лежать я не согласен, даю честное слово.

— Не говори много, — попросила Валя и, боязливо оглянувшись, прикрыла его губы рукой.

Он ощутил знакомый запах ее шелковистой кожи, прижался к ладони сухими губами. Валя почувствовала, как все, что начало пробуждаться в ней тогда, в январе, и не успело разгореться, теперь вновь стало охватывать ее, только с большей силой.

Он с любопытством смотрел на нее. Да, она стала еще лучше; в ней еще ярче развилось что-то неуловимое, усилившее прелесть и обаяние ее лица, волос, рук, всей фигуры.

В уголках губ Виктора опять появилось мальчишеское озорное выражение. «А помнишь?» — как будто, говорил его взгляд. Но Виктор так и не высказал свою сокровенную мысль, а только спросил:

— Город эвакуируется?

— Эвакуируется.

Лицо его исказилось, словно от боли. Он прошептал:

— А как же госпиталь? Тоже уедет?

— И госпиталь. Только неизвестно куда.

— А ты?

— Я уеду с госпиталем. С тобой…

— Ты — что? — не удержался Виктор: — А как же тот… профессор?

Валя вспыхнула, отвернулась.

— Не говори о нем… — Помолчав, тихо спросила: — Скажи, Витя, ты думал обо мне там? Хоть немножко?

— Мы же условились не думать, Валя… Помнишь?

Глаза его смотрели на нее с ласковой укоризной.

Валя вновь склонилась к его изголовью, тихо сказала:

— Я хочу, чтобы теперь все стало по-другому…

Виктор бережно взял ее руку и приложил к своим губам.

— Мне хочется, чтобы ты исполнила мою маленькую просьбу, — попросил он. — Напиши Тане о нашей встрече. Мне хочется, чтобы именно ты написала.

— Я напишу, — пообещала Валя.

Скрипнула дверь палаты. Вошла старшая сестра, погрозила Вале пальцем и, сделав что-то у постели черноволосого майора, вышла.

— Ты не уходи. Мне хорошо, — прошептал Виктор и закрыл глаза.

Трое суток, не выходя из госпиталя, дежурила Александра Михайловна у постели сына, на четвертые ее сменила тетка Анфиса. Прохор Матвеевич отвел жену домой. Александра Михайловна от усталости едва держалась на ногах. Введя ее в нахолодавшие комнаты, Прохор Матвеевич укоризненно вздохнул:

— Эх, мать, совсем не жалеешь ты себя. Что мне с тобой делать?

— А что делать? Ты-то хорошо знаешь, что тебе делать? Погляди-ка на себя, на кого ты стал похож.

Прохор Матвеевич ущипнул давно небритый колючий подбородок, смущенно крякнул; он тоже не особенно жалел себя в эти дни.

Александра Михайловна, как вошла в комнату, села в стариковское кресло, так и осталась сидеть, вытянув на коленях сморщенные желтые руки.

Шаркая ополченскими кирзовыми сапогами, Прохор Матвеевич прошелся по комнате раз, другой и, подойдя к жене, погладил ее вялое плечо.

— Ты посиди, отдохни, мать, а я сбегаю на фабрику. Я вернусь скоро. Ты же знаешь — завтра уходит последний эшелон с оборудованием и людьми. Ты тоже собери для себя на дорогу кое-какие вещички…

Александра Михайловна с недоумением взглянула на мужа.

— Значит, и мне ехать?

— Ничего не поделаешь, мать. Надо. Поедешь к Павлу.

— А ты?

— Ну, и я… Прохор Матвеевич с ожесточением потянул седом ус, подошел к комоду, зачем-то переставил семейные фотографии. — Хотя, мы, кажется, с Ларионычем останемся пока с ополченским полком. Ты, мать, не сомневайся. Ничего страшного не случится. Мне предложили ехать с нашим коллективом, но я подумал — стоит ли? Все-таки дом, квартира. Буду присматривать. Да и кое-кто из наших мебельщиков тут останется. — Прохор Матвеевич отвел в сторону смущенные, что-то утаивающие глаза. — Так ты, мать, того — подготовься.

— Я без тебя никуда не поеду, Проша, — тихо, но твердо сказала Александра Михайловна.

Оставшись одна, она долго сидела не двигаясь. Руки ее в ревматических узлах бессильно лежали на коленях, взгляд был уставлен в одну точку. Стойкая тишина, какая бывает только в опустелых, покинутых жильцами комнатах, казалось, вытекала из всех углов.

«Вот ты и одна, — вот и все кончено», — чудился в этой тишине чей-то беспощадный голос, и по телу Александры Михайловны пробегали холодные мурашки.