Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

Не раз Виктор думал, что песенка его спета, что не летать теперь ему, не гонять в небе гитлеровских ассов.

Не раз предавался он жестокому отчаянию, рвал по ночам зубами подушку и по-детски плакал, не раз пугал врачей приступами молчаливой злости и мрачной апатии, не раз писал письма отцу и Павлу о том, что теперь он пропащий человек и ни к чему непригоден.

Но обстоятельства сложились так, что Виктор выкарабкался и на этот раз. Молодость и природное здоровье победили, а может быть, и то, что судьба его в течение многих месяцев находилась в руках терпеливого и опытного хирурга. К концу минувшего года он уже мог ходить, хотя и с помощью костыля, а потом бросил и костыль. Здоровье Виктора быстро поправлялось. И вместе со здоровьем прибывало в душе чувство, сходное с радостным чувством освобождения…

Выписали его из госпиталя в апреле, когда начинали распускаться почки. В теплый солнечный день, после третьего и окончательного переосвидетельствования, Виктор с пачкой документов, подтверждающих годность его к продолжению летной службы, вышел из здания гарнизонной врачебной комиссии. Весенний ветер, залетевший из подернутых желтоватой дымкой приуральских степей, нежно пахнул ему в лицо.

Виктор остановился у парадного входа, огляделся, вздохнул полной грудью. У него было такое ощущение, какое, повидимому, бывает у птицы, когда ее выпускают из клетки.

«Ну, вот я и здоров. Теперь можно опять в небо! В небо! Неужели опять я испытаю это счастье?» — подумал Виктор и поднял глаза. Вот оно над ним, это небо, синее, манящее, бездонное. У него даже дух захватило от ощущения его глубины. Но он тут же опустил голову: до полетов было еще далеко, ох, как далеко! Предстояла поездка в Москву, куда его направляли. Там, очевидно, предстояло пройти положенные испытания: ведь он не летал полтора года. А в действующую армию направят не раньше как через два месяца, а то и больше.

Еще в госпитале Виктор решил отправиться в Москву самолетом, но сегодня ему сказали, что аэродром развезло весенней распутицей и воздушная навигация начнется не раньше как через неделю. Путешествие в поезде не устраивало Виктора, и он, немного раздосадованный, неторопливо зашагал к вокзалу.

Короткая, не по росту пехотная шинель и солдатская ушанка, выданные ему в госпитале, изменили его внешность. Кроме того, он заметно пополнел, лицо его округлилось, побелело, прежний густой загар словно выцвел на его лице от долгой госпитальной жизни, без солнца и фронтовых обжигающих ветров. Глаза смотрели на все немного грустно и спокойно, с чуть заметной небрежной усмешкой. Иногда ноющая тупая боль в правой ноге напоминала о зажившей ране. Он не признался в боли врачам, скрыл ее от членов комиссии и теперь старался о ней не думать.

Весна радовала как всегда, а после душных палат и скучных госпитальных корпусов она ощущалась особенно остро.

Солнце грело, лужи под яркими лучами сверкали, словно рассыпанные зеркальные осколки. Всюду, вдоль тротуаров, с веселым звоном бежали ручьи, хлопотливо щебетали воробьи, и горьковатый запах старого сена и распускающихся почек притекал с городской окраины.

Скрипя деревянными колесами, прогромыхала по мокрому булыжнику неуклюжая, башкирская можара, запряженная парой словно плывущих, медленно переступающих верблюдов, пробежала, разбрызгивая лужи, груженная ящиками трехтонка. Прошагали навстречу, взяв под козырек, двое красноармейцев в помятых шинелях и с сумками за плечами. Лица у них были чистые и свежие, как у только что выкупанных мальчиков; повидимому, они так же, как и Виктор, только что выписались из госпиталя…

Скуластая девушка в пуховом берете задержала на Викторе мгновенный взгляд. Виктор заметил: глаза ее были поставлены чуть косо и в них теплилась вкрадчивая приветливая улыбка. Опять нахлынули воспоминания, назойливые, привычные, с которыми он сжился за эти долгие месяцы. Забитые эшелонами станционные пути под солнечным октябрьским небом, торопливо снующие вдоль санитарного поезда люди, плавное покачивание носилок на руках санитаров, пропахший формалином вагон, яркие, полные слез глаза Вали, в последний раз прощально блеснувшие у самого его лица…

Через четыре месяца после эвакуации из Ростова Виктор получил от Вали первое письмо. Она узнала его адрес через эвакоуправление, и связь Виктора с отошедшим от него на время миром возобновилась.

Дни, когда все пережитое словно было отделено от него глухой непроницаемой стеной и Виктор находился как бы в полудремотном состоянии, эти дни давно кончились. Все, что совершалось за стенами госпиталя, весь ход событий очень скоро и как бы вновь приблизился к нему. И заглушенные на время физическими страданиями душевная боль, тревога и сознание ответственности (как будто только на нем одном лежала обязанность отвечать за все) охватили его с еще большей силой. Со всей ясностью он часто представлял себе и последний бой над Днепром, и свой таран, и ранение, и недолгое пребывание в ростовском госпитале, свидание с родными, близость врага к родному городу, прощание с Валей и долгий томительный путь в санитарном поезде…

О первом приходе гитлеровцев в Ростов и об его освобождении советскими войсками Виктор узнал из сообщения по радио, а о том, что произошло в семье, ему стало известно значительно позже.

Валя писала ему, что их эвакогоспиталь после десятидневного плавания на барже по Дону был перегружен в Калаче в эшелон, а оттуда по железной дороге более полутора месяцев двигался на северо-восток в общем потоке эвакуированных заводов и предприятий.

«Что мы пережили, ты не можешь себе представить, — сбивчиво и словно немного гордясь перенесенными лишениями, писала Валя. — Мы пробивались через узловые станции, как через густые леса, по неделям простаивали на полустанках, ходили в окрестные села за продуктами, грузили уголь, расчищали пути от снега, мерзли, недоедали… И так до самого Куйбышева… Как только немцев прогнали из Ростова, а потом от Москвы, сразу стали носиться слухи, что все эвакогоспитали будут возвращать назад, ближе к фронту. Если бы ты знал, Витя, как мы этому обрадовались! Ничего я не хотела, только бы вернуться в наш милый Ростов. Пусть под огонь, под бомбы, но только туда, чтобы никуда не уезжать, и если понадобится, то и умереть там — так он мне стал дорог и близок! И вот представь: с узловой станции, где-то за Куйбышевом, в декабре 1941 года нас вернули и — куда! В Воронеж! Я даже заплакала от досады: почему не в Ростов? И все-таки мы приближались к дому. Эшелон мчался назад курьерским, мы пели и кричали „ура!“ А когда приехали в Воронеж, развернули госпиталь и стали работать, то, представь, я почувствовала, что Воронеж мне так же дорог, как и Ростов. Хороший, красивый город, только как будто промерзший насквозь. И такой же суровый, словно в нем все остановилось, застыло в ожидании и тревоге… Теперь мне кажется, что все наши города прекрасны. У них разные улицы, разные дома, но они похожи друг на друга, как люди в беде…»