Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

— Здесь осторожнее. Нагнитесь. Еще светло, — предостерег Алексей.

— Это можно.

Капитан согнулся чуть ли не вдвое.

«Сразу не поймешь, какой он: не то бесстрашен, не то апатичен, а это, пожалуй, хуже всего», — думал о нем Алексей.

В ротах известие о прибытии нового замполита солдаты и командиры встретили холодно. Идя по окопам, заглядывая по настоянию Алексея в землянки и блиндажи, Труновский все время торопился, почти не интересовался людьми, будто не замечая их. Казалось, его занимали только статистика и документация: сколько партийцев и агитаторов, сколько комсомольцев и некомсомольцев, и — цифры, цифры… А какое значение имели здесь цифры? Очень часто трое бойцов могли сделать на передовой больше целого взвода…

Труновский не задал бойцам и офицерам ни одного живого вопроса, так подкупающего отзывчивое и простое солдатское сердце, не обронил ни одной шутки. Отвечая на приветствия Алексея, бойцы как бы не замечали нового замполита. В их глазах светилась неподдельная грусть. Они видели только своего майора, провожали его прощальными пожеланиями и напутствиями.

— Товарищ майор, не забывайте нас! — говорили в одном взводе.

— Как же так?.. Не довоевали с нами и уходите, — жаловались в другом.

— А я с вами и буду. Ведь я не ухожу из дивизии, — утешал растроганный Алексей.

Он уже жалел, что пошел с Труновским. Он опасался, что такой прием, оказанный ему в ротах, поставит в неловкое положение капитана, но тот, казалось, ничего не замечал и все время задавал Алексею свои докучливые вопросы.

Алексей хотел пройти на позицию к Ивану Дудникову и Хижняку, но раздумал.

«Зайду после», — решил он, и повел Труновского обратно в штаб батальона.

— Ну что? Каков он? — шепотом спросил Алексея Гармаш, когда они, оставив Труновского одного в землянке укладываться на ночлег, вышли и сели на скамейку под ракитами, — Невзначай не трус?

— Насчет этого судить не берусь, — не желая быть слишком торопливым в оценке нового замполита, сказал Алексей, — Разве человека сразу узнаешь?

— А я скажу тебе: сухарь он, канцелярист, сразу видно, — резко определил Гармаш. — Будет он сидеть тут и ведомости всякие составлять. Не успел прийти и уже о столике заговорил. И пальцы в чернилах, ты заметил?

Алексей усмехнулся.

— Но я, ежели что, враз его образую, — пригрозил Гармаш.

— Будь терпелив, Артемьевич. Люди проверяются в деле. Помнишь, как ты меня встретил?

Гармаш глубоко вздохнул.

— Что — ты! Ты сразу взял автомат и пошел роту выручать. Нет, Прохорович, такого, как ты, у меня уже никогда не будет. Отняли тебя, Прохорович, у меня. Кровно обидели…

— Полно, Артемьевич, какая же это обида, — пожурил Алексей. — Не всем же всю войну в одной части сидеть. Тебя тоже, гляди, на повышение возьмут…

Было уже около полуночи, когда Алексей снова пошел в роты. На всякий случай он простился с Гомоновым и Арзуманяном, с командирами и бойцами, потом пошел на позиции к Дудникову и Хижняку.

Дудников казался очень спокойным, когда Алексей на прощанье пожимал его руку.

— Что вас отсюда откомандировывают, — это, конечно, так полагается, — солидно приглаживая усы, говорил Дудников. — Мы с Миколой так рассудили: ведь вам не грех и дивизией, а то и армией командовать. Как говорится: большому кораблю — большое плавание. Жалко, конечно, сколько мы с вами, товарищ гвардии майор, прошагали, под десятью смертями бывали, так бы нам до Берлина вместе и идти, но высшему начальству оно виднее. Тут мы вам с Миколой маленький подарочек приготовили, не откажите взять…

Дудников порылся в лежавшем на земляном выступе противогазе, вынул искусно вырезанный из плексигласа портсигар, подал Алексею:

— От меня и Миколы примите…

Алексей взял подарок, поблагодарил.

— Вы для нас были як ридный батько, — оказал все время молча вздыхавший Микола.

Дудников двумя пальцами поправил огонек гильзы, освещавшей тесное укрытие, в котором отдыхали бронебойщики, дружески просто взглянул на Алексея:

— Так что путина вам добрая, товарищ гвардии майор. Про нас не забывайте.

— Да нет уж, не забуду. Кстати, Иван Сидорович, — несколько смущенно заговорил Алексей, доставая из планшетки блокнот. — Как то село называется, где вы молодайку с ребенком встретили?.. Не вспомнил? Я на тот случай запишу, если нам с тобой до того времени придется в разных частях быть.

— Вспомнил, товарищ гвардии майор, вспомнил, — обрадованно спохватился Дудников. — Я село это теперь крепко держу в памяти. Точно могу сказать: не Тризна, а Вязна село называется. Это за Жлобином километров… километров… сколько, по-твоему, Микола?

— Километров сто с гаком, — подсказал Микола. — Это как на Барановичи ехать. Там такое село великое есть… Зубаревичи… Так за ним…

Иван и Микола уже знали, о чем шла речь: история гибели жены майора и пропажи ребенка давно была им известна. Им хотелось во что бы то ни стало поддержать в любимом командире надежду.

— До свидания, Иван Сидорович. До свидания, Микола, — сказал Алексей, пряча в сумку блокнот. — Воюйте хорошенько.

— Да уж постараемся…

Бронебойщики расцеловались с замполитом.

— Спасибо вам за службу, — сказал Алексей и торопливо вышел из укрытия.

На рассвете Алексей собирался в дорогу. За плащпалаткой, прикрывавшей вход в землянку, шумел теплый майский дождь. Пахло молодой листвой и мокрой землей.

Фильков укладывал в вещевую сумку майора незатейливые мелочи: мыло, зубной порошок, полотенце, чистое белье, связку книг. Гармаш, сидя на нарах, усиленно раскуривал маленькую, изогнутую, похожую на обугленный корешок цыганскую трубку. Дым ли при этом попадал ему в глаза, или по другой причине — Гармаш сердито морщился, глаза его слезились. Саша Мелентьев стоял у своего столика, скрестив на груди руки. И только капитан Труновский храпел в другой половине землянки, мало обеспокоенный уходом своего предшественника.

— Я еще не знаю, куда меня направят, но думаю, что не дальше полка, — сказал Алексей, закидывая за плечо легонькую сумку. — Так что видаться будем, Артемьевич, часто. А на всякий случай — прощай.

Гармаш рванулся к Алексею, и они замерли в продолжительном объятии. Но тут же комбат, первый оттолкнув майора, проговорил глухо:

— Если далеко уедешь, Прохорович, пиши. На, вот, тебе на память.

Гармаш сунул в руку замполита очень ценимый им самим перочинный ножичек на серебряной цепочке. И, словно это послужило разрешением для такого ознаменования проводов, к Алексею протянулось сразу несколько рук: Саша Мелентьев протягивал блокнот с каллиграфически выведенной на папке именной надписью, Фильков — какую-то коробочку, вырезанную из куска липы.