Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

— Маловато нас, — спрыгивая с «виллиса», подмигнул Богданыч. — В случае чего и круговую оборону занять не сможем.

— Будем осторожными, — посоветовал Алексей.

Не прошло и пяти минут, как из лесу вышли два немецких офицера с белым флагом и направились прямо к советской группе. Советские автоматчики выстроились в две редкие шеренги, образовав как бы живую аллею.

— Быть начеку! — тихо приказал Богданыч.

Гитлеровские офицеры шли четким строевым шагом, за ними шел барабанщик, отбивая сухую унылую дробь, за барабанщиком — плечистый верзила с опущенным книзу полковым знаменем.

Коричневое, со свастикой в белом кольце знамя обвисало, как тряпка, чуть ли не касаясь земли. Очевидно, этим командование полка решило с самого начала подчеркнуть свою покорность изменчивой судьбе…

За фашистским знаменосцем потянулся весь полк — человек около пятисот — все, что удалось сохранить в последних боях.

Со смешанным чувством удовлетворения и презрения смотрел Алексей на это повергнутое в прах воинство.

Комдив Богданыч, опиравшийся на борт «виллиса», весь побагровел от обуревавших его чувств, но старался сохранить положенное в таких случаях бесстрастие.

Автоматчики, держа автоматы наготове, с горделивым спокойствием провожали глазами шагающих немцев…

Вот идущие впереди офицеры вытянулись, откозыряли Богданычу и Алексею, опустили белый флаг, потом, сняв свои парадные палаши, положили их на примятую пыльную траву.

Знаменосец положил знамя. Барабанщик продолжал сухо отстукивать своими палочками.

Шеренгами потянулись солдаты, бледные, тощие, грязные, обросшие щетиной. Сбившись с шага, они, не обращая внимания на команду офицеров, повалили, как стадо баранов, с каким-то презрительным ожесточением бросая в кучу винтовки, автоматы, патронные сумки, гранаты, ручные пулеметы, противогазы, амуницию.

Офицеры стояли в стороне, подгоняя замешкавшихся:

— Шнель, шнель! Айн, цвай, драй.

Крупная боевая единица с оружием, боеприпасами и командирами сдавалась без боя с видом обреченных.

Советские автоматчики выделялись среди этой грязной, обносившейся голодной толпы, как редкие стебельки свежей зеленой травы в чертополохе… Сотни вооруженных людей сдавались, в сущности, нескольким слабо вооруженным советским бойцам.

Очевидно, и сами немецкие офицеры были подавлены этим…

— Вы знаете что, начподив, — заговорил вдруг стоявший рядом Богданыч. — Гляжу я на них и думаю. Ну какая это армия? Ведь это разобщенные автоматы. Никогда у них не было того, что прочно, навсегда скрепляет людей в несокрушимую силу. Не было ни высокой идеи, ни благородной морали… Ведь это же банда. Разбой не удался, взломщики пойманы — ну и конец.

Богданыч раздраженно сплюнул и отвернулся. На добродушно-строгом лице его отражались скука и раздражение.

— Только время мы с вами потеряли, Алексей Прохорович, — мрачно пошутил он. — Поехали скорей догонять остальных. А мои солдаты прямо с ног сбились, этих вояк догоняючи.

— Что ж… Поехали, — согласился Алексей.

Усевшись в свои машины и не глядя на растянувшуюся по дороге, оцепленную советскими автоматчиками колонну военнопленных, Алексей и комдив покатили по знойному большаку туда, где склонялось солнце, — к новым освобожденным селам и городам.

Был душный июльский вечер. Занавешенное пылью солнце заходило за иссиня-темную, дышавшую прохладой стену леса.

Алексей возвращался из полка вместе с Таней в политотдел дивизии. Там член Военного совета армии должен был вручать ей и другим солдатам и офицерам награды. Таня уже получала третью награду. Первую — орден Красной Звезды и вторую — медаль «За оборону Сталинграда» она получила еще под Курском, теперь ей предстояло принять из рук члена Военного совета орден Отечественной войны первой степени.

Таня сидела, забравшись в угол кузова, и перед ней проплывал весь пройденный ею путь — от Днепра до Волги и от Волги почти до самой советской границы. Сколько пришлось пережить, сколько пройти дорог, тропок, лесов, скольких раненых вынести на своих руках! Она несколько раз пыталась подсчитать их — напрасно! Запомнились только отдельные случаи, а те минуты, когда жизнь ее самой висела на волоске, совсем стерлись из памяти. И вот она дошагала до какого-то рубежа, и теперь ей не было стыдно за себя. Она внесла и свою долю в общее дело. И главное, все оказалось просто, и не было как будто ни разу какого-то особенно яркого, необыкновенного случая героизма, о котором она мечтала все время… Были бессонные ночи, трудные переходы, всегдашняя забота, как бы вынести из-под огня истекающего кровью человека, а вот героизма не было!

После смерти Саши не хотелось думать о каких-то особенных подвигах; просто хотелось побольше принести пользы армии, всему советскому народу.

— О чем задумалась? — ласково спросил сестру Алексей.

— А так… Сама не знаю, — ответила Таня.

— Волнуешься?

Таня созналась:

— Немножко. Пройдет.

Алексей стал вглядываться в мелькающие мимо стройные сосны, темнеющие гордыми вершинами на бледном шелке неба. Дорога потянулась лесом и вдруг уперлась в железнодорожное полотно, нырнула под мост и легла вдоль насыпи.

— Остановите-ка, сержант! — приказал Алексей шоферу. — Пройдем-ка по насыпи. Я хочу посмотреть, предложил Алексей сестре. — До вручения еще час, а до политотдела десять минут езды.

Алексей и Таня вышли из машины, взобрались на железнодорожное полотно. Дорога тянулась на запад, к уже недалекой границе. Ее вид вызвал в душе Алексея томящее чувство. Может быть, запущенный участок дороги напомнил ому довоенную новостройку? Перед его глазами выстилался сейчас двухколейный, проложенный по крупному щебню путь; четыре струны поржавелых рельсов, аккуратно, методически, через каждый стык взорванные отступающим врагом: одно звено — целое, другое — словно разрублено гигантским зубилом. И так до самого горизонта…

Стальная ферма ближайшего моста вздыбилась. Ее облепляли люди в серых шинелях. Они уже работали. В тихом вечернем воздухе были слышны звонкие удары молотков о сталь, скрежет лебедок.

И вспомнился Алексею другой вечер: последние трудовые усилия на мосту новостройки, резкий свет электрических фонарей, напряженная торопливость людей, готовящихся к пропуску первого паровоза, — сияющее, измазанное пылью, по-ребячьи худое лицо Шматкова и его слова:

«Будьте в надеже, товарищ начальник! Будьте в надеже!»

«Да, такие, как Шматков, не подвели и в войне», — подумал Алексей и посмотрел на запад.

Он остановился и, толкая носком сапога красноватую от ржавчины зазубрину разорванного рельса, презрительно сказал: