Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

Из горницы чуть слышно доносится глухой звон часов. Уже четыре часа новый год шествует по миру. Но до рассвета еще далеко… И как хочется, чтобы странная, не похожая на другие ночь продолжалась бесконечно…

По телу Тани пробежала теплая дрожь. Заложив за шею руки, Таня потянулась, громко вздохнула.

— Сестра, ты не спишь?! — послышался позади тихий удивленный голос Кето.

Таня вздрогнула, подбежала к невестке, которая ночевала тут же.

— Катя, милая, — горячо зашептала Таня, — как мне не хочется, чтобы ты уезжала. Я хочу, чтобы ты все время была с нами.

Она обняла Кето, стала порывисто целовать ее щеки, глаза, волосы.

— Что с тобой, сестра? Почему не спишь? — позевывая, спросила Кето.

— А я и сама не знаю, что со мной, — вздохнула Таня.

Кето тихо засмеялась.

— О, это чувство мне знакомо. Когда я познакомилась с твоим братом, Алешей, со мной было то же самое…

— Ты, Катя, выдумываешь! — расширив глаза, будто готовясь услышать ответ на свои сокровенные мысли, смутилась Таня.

— Я вот что скажу тебе, — гладя Танину руку, задумчиво заговорила Кето, — у тебя много хороших мыслей. Но ты хочешь, чтобы они сразу вынесли тебя на самую высокую гору. Так не бывает. К вершинам ведут и ущелья, и узкие тропы, и отвесные скалы… Самые красивые цветы цветут на горных лугах, но дороги к ним трудные.

Кето прижала к себе Таню, добавила:

— Это слова, моей бабушки. Она всегда говорит, будто стихи читает. Вот и я говорю с тобой так же.

— Она жива… твоя бабушка? — спросила Таня.

— Ей восемьдесят три года, — ответила Кето.

— Как долго мне еще жить до ее лет! — с наивной радостью ответила Таня. — Ты так интересно говоришь, Катя, — она понизила голос до чуть слышного шепота. — Знаешь, мне кажется, я обязательно доберусь до тех горных лугов, о которых ты говоришь. Иначе зачем же жить? Надо же видеть перед собой высокую цель.

— Ты права. Я желаю тебе достигнуть этой цели, — сказала Кето. — Говорят, пожелание, высказанное под Новый год, — самое надежное пожелание.

— Ну, спасибо тебе, Катечка, — сказала Таня и поцеловала повестку.

Укладывая на голове черные, как уголь, заплетенные в длинную косу волосы, Кето прислушалась.

— Ты слышишь? Часы уже бьют пять. Гамем швидобис [1] Спокойной ночи. , сказала она по-грузински и добавила: — Спать, спать… Я хочу спать…

Таня ушла на свою постель и тотчас же заснула.

Только что взошло солнце, и Прохор Матвеевич еще спал после затянувшейся новогодней пирушки. Его разбудила Александра Михайловна. Он поднял тяжелую голову, уставился на жену мутными опухшими глазами.

— Чего тебе, мать? — недовольно спросил он, — Что случилось?

— Вставай, Павлуша уезжает, — сказала Александра Михайловна, вытирая платком заплаканные глаза.

— То есть, как уезжает?

— Очень просто — в Москву, — дрожащим голосом произнесла Александра Михайловна и с укором взглянула на старика, словно он был виноват в столь внезапном отъезде сына. — Говорила тебе: ненадолго наша радость.

— Да что он — с ума спятил, что ли?! — негодующе воскликнул Прохор Матвеевич, свешивая с кровати ноги.

— А вот спроси его. Затвердил одно: еду — и все тут. Да еще накричал на меня, как на девочку.

— Подумаешь, какая персона! — рассердился вдруг Прохор Матвеевич и, быстро одевшись, поспешил в горницу.

«Приехать на одну ночь и уехать без предупреждения… Какое свинство!» — обиженно думал он, все более разъяряясь от незаслуженной, оскорбительной черствости сына.

Павел сидел за столом один и торопливо завтракал. Красное лицо его лоснилось, казалось озабоченным. Важный вид сына, поблескивающий на левой стороне груди орден «Знак почета» смутили старика, и уже готовые сорваться упреки, даже ругательства, застряли у него в горле.

— А, батя, — приветливо кивнул Павел. — Не захотел тебя беспокоить ради праздника — не сказал, что еду. А зараз жду машину, наряжусь вот на дорогу. Садись, да опрокинем по одной на прощанье.

Прохор Матвеевич обошел вокруг стола; гневно сопя, сел.

— Ты что же это, а?

— Что такое? — пряча улыбку, насторожился сын.

— Да то… Как же ты?.. Не погостил как следует и уже норовишь улизнуть?

— Не улизнуть, батя, а уехать в командировку, — поправил Павел. — Ведь ты знаешь, что я проездом. Дела не ждут.

— Никаких у тебя таких дел нет! — неожиданно вскипел старик. — А просто наскучило тебе у отца. Угощения не понравились?

— Что ты, отец? — изумленно расширил глаза Павел. — Ей-богу, дела. Ни одного дня не могу ждать. Ведь мне уже завтра надо быть в Москве. Шутка ли, одних тракторов надо отремонтировать сорок штук, а частей не хватает. За этим и еду. Да нарком узнает, что я тут прохлаждаюсь, таких угощений мне всыплет, — до следующего нового года буду чесаться.

Несмотря на убедительные доводы Павла, старик не унимался:

— Все это оттого, что не умеете работать. В праздники, когда не грешно с отцом и матерью степенно посидеть и поговорить, у вас исправных тракторов и запасных частей не оказывается.

— Ладно, не ругайся, — примирительно сказал Павел. — Из Москвы буду ехать — заеду. А летом заберу вас всех к себе в совхоз и будете, как на курорте, отдыхать…

— Слепой сказал: побачим, — обиженно буркнул Прохор Матвеевич.

Павел встал, крякнул, вытер полотенцем вспотевшее, густо побуревшее лицо, стал прощаться. Делал он это быстро и деловито, без лишних нежностей: крепко стиснул руку озадаченного отца, погладил широченной ладонью плечо матери.

— Ты хоть со всеми простился? — укоризненно и печально глядя на сына, спросила Александра Михайловна.

— Со всеми, мамаша, со всеми, — заверил Павел. — Не люблю прощаться, хоть убей. Перед каждой деловой поездкой не напрощаешься. Я и жинку свою приучил к этому. Портфель в руки и — айда. Она и не спрашивает — куда. Иногда и не знает, в совхозе я или уехал. Так-то оно спокойнее деловому человеку.

— А может, остался бы на денек? — в последний раз попытался удержать сына Прохор Матвеевич.

— Лишний разговор, батя. К чему?

— Ну и ладно. Кати, — побагровел от обиды старик и, махнув рукой, направился вон из комнаты.

С улицы донеслись призывные гудки автомобиля.

— О… уже кличет, — заторопился Павел и, быстро натянув щеголеватый, отороченный мехом полушубок, посадив на чубатую голову красноверхую кубанку, подхватил толстый, служивший вместо чемодана портфель, вышел…

— И всегда он так, — вздыхая, жаловалась Александра Михайловна, когда вся волгинская семья сидела за завтраком. — Не успеешь слова ему молвить, а он уже скрылся, как молодой месяц.

— А правда — что ему у нас делать? Не до гостеванья ему, — недовольно заметил Прохор Матвеевич.

Алексей с грустным сожалением взглянул на отца.