Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

Алексей пошел в палату, в которой стояло четыре койки, остановился у порога. Лежавшие на них женщины безучастно взглянули на нового человека.

Сначала Алексею показалось, что койка, стоявшая в самом дальнем углу, пуста, и он с недоумением обернулся к врачу.

— Сюда, сюда, — шепотом проговорила начальница госпиталя и поманила его пальцем.

Кето лежала, потонув в постели, под простынями, точно в пробу. Глаза ее были закрыты. Что-то незнакомое и чужое было в лице ее с глубоко ввалившимися, изжелта-серыми щеками и странно длинным заострившимся носом. Этот чужой острый нос особенно поразил Алексея. Неужели это была она, его Катя, с лицом, всегда словно озаренным изнутри теплым сиянием?

Кето была в забытьи, грудь ее слабо поднималась. Алексей в смятении и ужасе смотрел на то место, под простыней, где должна быть левая нога жены, и не увидел, а скорее почувствовал неестественную пустоту…

— Катя… Катя… — позвал он и, беспомощно моргая, посмотрел на врача и медсестру, будто прося у них помощи или спрашивая, что все это значит.

И вдруг он, только теперь поняв, что все это значило, склонился на колени, припал к изголовью жены, зарыдал…

Весь остальной день и ночь он просидел у постели Кето, не отходя от нее ни на минуту… Он утратил ощущение времени. За окнами госпиталя светило солнце, потом душная ночь опустилась на землю, во тьме над городом беззвучно скользили лучи прожекторов. Разрывы зенитных снарядов, точно острые огненные булавки, прокалывали небо. Алексей, опустив голову, не отрывал неподвижного взгляда от прозрачного, пылающего в жару лица жены.

Занялась заря, блеснуло солнце… Алексей, не слыша уговоров начальницы госпиталя, продолжал сидеть, словно забыв о времени, о том, где он и что с ним. Он не прикасался к еде. Он лишь изредка выходил из палаты покурить и, наглотавшись дыма до тошноты, возвращался. Лицо его почернело, плечи опустились, как под невыносимой тяжестью.

Слов голову руками, он иногда шептал:

— Катя! Катя! Очнись… Открой же глаза, родная моя Катя!

Кето приходила в себя три раза, но узнала Алексея только перед самым концом. Глаза на мгновение вспыхнули ясным, живым блеском. Серые, обожженные внутренним жаром губы зашевелились, и она произнесла:

— Алеша! Это ты? Дай мне Лешеньку…

Через минуту она снова потеряла сознание. Алексей склонился на грудь жены, взял ее маленькую руку с синеющими ногтями и почувствовал, как медленно стынет она…

Умерла Кето вечером, когда за лесом, окружавшим санаторий, заходило солнце, а над городом, по обыкновению, плыли немецкие бомбардировщики и тяжелый гул нарастал в воздухе…

Госпитальные санитары похоронили Кето тут же, в лесу, недалеко от детского санатория. Когда все было кончено и все ушли, Алексей долго стоял у свежего влажного холмика, склонив голову.

Безветренное утро разгоралось над лесом. Неподвижно стояли вокруг зеленой ровной полянки развесистые клены и липы. Сладкий теплый аромат зреющей гречихи притекал с поля. Где-то на дороге глухо урчали грузовики, к детскому санаторию подкатывали автобусы, подвозя раненых.

Алексей стоял неподвижно у могилы и спрашивал себя вслух:

— Так что же теперь делать? Что делать? — Казалось невозможным уйти отсюда, ноги не хотели двигаться. — Катя! Катя! — глухо позвал Алексей и, склонившись над земляным холмиком, снова затрясся в рыданиях.

В нем как бы оборвались все крепкие составлявшие твердость его характера нервные нити, и он, гордившийся своим умением быть сдержанным, теперь не сдерживался и весь отдался своему горю.

Послышались осторожные шаги. Алексей обернулся. Молоденькая медицинская сестра робко смотрела на него печальными светлыми глазами.

— Товарищ Волгин, вас просит к себе начальница госпиталя.

— Да, да, я сейчас…

«Я еще вернусь сюда», — подумал Алексей и пошел за сестрой.

Начальница госпиталя встала из-за стола, когда он вошел, протянула руку.

— Я не буду утешать вас… и не могу. Но живой о живом думает. Идите сюда.

Она подвела его к столику, накрытому салфеткой.

— Вы ничего не ели два дня, а может, и больше. Вам надо жить и работать.

Она откинула салфетку, налила в стакан из аптечной бутылки разбавленного спирта.

— Выпейте. Это хорошее средство.

Алексей выпил и почувствовал небывалый голод. Он машинально съел нее, что было на столе.

— А теперь идите за мной, — сказала начальница госпиталя. Лицо ее оставалось строгим и деловито-спокойным, точно она продолжала выполнять какую-то особенно важную часть своих обязанностей.

Она привела Алексея в отдельную палату, показала на постель.

— Ложитесь. Это тоже неплохо действует в таких случаях, — сказала она и ушла, как будто торопясь оградить себя от возражений.

Алексей нерешительно постоял, потом быстро разделся, лег и проспал до следующего утра. Но едва он открыл глаза, как разящая ясность всего пережитого, весь ужас утраты любимого человека охватили его душу с прежней силой.

И опять он пошел в лес и долго сидел у могилы, и горячее солнце пекло его открытую голову, и так же молчаливо и неподвижно стояли вокруг клены и липы, пахло гречишной медовой цветенью, а со стороны города доносилась пальба зениток, и в грустный благодатный аромат леса врывался противно-удушливый запах гари.

Мысль, что он должен оставить дорогую могилу, была теперь особенно мучительной. Он уходил и снова возвращался к холмику. Земля на нем уже просохла и источала терпкий запах, похожий на запах черствого, заплесневелого хлеба. За ночь здесь выросло еще две могилы, в которых рано утром закопали двух умерших в госпитале бойцов.

Было три часа, когда Алексей в последний раз дотронулся до могилы и, не оборачиваясь, прошел к госпиталю. Коля, отоспавшийся и отдохнувший, встретил его сочувствующим взглядом. Он молчал, как бы боясь сказать Алексею неосторожное слово.

— Поедем в город, — глухо приказал Алексей.

С небывалой поспешностью Коля влез в кабину, завел мотор.

Уже знакомая по другим городам сутолока эвакуации меняла облик белорусской столицы. Огромный город собирался и дальний поход. На вокзале так же, как и в Барановичах, все было окутано едким зеленоватым дымом, многие дома зияли обрушенными стенами. Прекрасное здание Дома советов пылало. Город походил на боевой лагерь.

Алексей зашел на телеграф, чтобы сообщить домой, отцу и матери, о гибели жены и исчезновении сына, но раздумал. Оставив «газик» и Колю в одном из дворов, недалеко от почты, бесцельно зашагал по улице. Он все еще не мот решить, ехать ли в Москву для получения нового назначения.

Работа где-нибудь в тылу представлялась ему теперь недостаточной для того, чтобы погасить бушевавший в сердце огонь.