Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

— Да, надо найти такое место, — взволнованно ответил Алексей.

Он рассеянно слушал Дудникова.

Глядя на него глазами человека, только что очнувшегося от сна, Алексей спросил:

— А не помнишь ли, как называется то село, где вы ночевали?

— Село как называется, сейчас и не вспомню — не то Тризна, не то Вязна. Кажись, так, Микола?

Микола выпрямил спину, наморщил лоб.

— Мабуть, Вязна, товарищ комиссар. Разве их все упомнишь? Вон сколько мы их обколесили.

— А ребенок? Ребенок у той хозяйки — большой? — со странной настойчивостью допытывался комиссар.

— Нет, махонький. Обыкновенное дите. Недавно народившийся, — пояснил Дудников и с недоумением взглянул на комиссара: зачем ему понадобились такие подробности? Но по своей словоохотливости он уже не мог удержаться, чтобы не рассказать и о подробностях:

— Молодку ту, помню, Параской звали. И рассказала она, как они дите это в кюветике нашли. Кончилась бомбежка, глянули они, а он, сердечный, возле них лежит, попискивает. Ему-то, крохотке такому, и бомбы, видать, нипочем. Каких только происшествий в эту войну не случается, товарищ комиссар.

Из груди Алексея вырвался сдавленный вздох, похожий на стоп. Дудников изумленно взглянул на него. Глаза комиссара скорбно блестели в надвигающихся сумерках.

— Хорошо, Дудников, заканчивайте дзот, — тихо проговорил он и, не оборачиваясь, сильно сутулясь, зашагал вдоль рубежа.

Необычно взволнованный рассказом Дудникова, Алексей чуть не прошел мимо землянки командира батальона и, лишь зацепившись ногой за телефонный кабель, остановился, увидел перед собой тонкую струю света.

Свет пробивался из-под плащпалатки, прикрывавшей вход в землянку. В ту же минуту невысокая женская фигура в гимнастерке и берете заслонила собой свет, и Алексей услышал приятный, мелодичный голос:

— Это вы, товарищ комиссар?

— Да, я… Кто это? Товарищ Метелина?

Алексей увидел в сумерках неясное лицо, своеобразный разрез миндалевидных глаз, всегда глядевших на него с грустным любопытством.

Этот взгляд почему-то всегда смущал Алексея, и при встречах с Ниной он держался особенно сухо. После смерти жены ни одна женщина не привлекала его внимания; он смотрел на них с полным равнодушием и даже с пренебрежением, как будто все они были виноваты в том, что не могли сравниться с его Катей.

— Я вам новость принесла, — улыбаясь, сказала Нина. — Сестру хотите повидать?

— Где она? — нетерпеливо спросил Алексей.

— В санвзводе. Приехала за ранеными.

Алексей чуть ли не бегом кинулся к маячившему в сумерках селу, где располагался санитарный взвод.

— Разрешите, товарищ комиссар, я вас провожу к ней, — сказала Нина. — Ее не так-то легко найти.

— Да, да, пожалуйста.

Алексей замедлил шаги, хотя ему хотелось бежать. После первой встречи в июле с Таней он виделся с ней только два раза, да и то мельком, когда машина медсанбата ненадолго приезжала за ранеными. Последние бои и быстрый отход от Днепра смешали ближайшие тылы дивизии, медсанбат потерялся где-то среди обозов второго эшелона, и Алексей не раз думал, что надолго потерял сестру. Таня была единственным существом, связывавшим его с глубоко личным, как ему казалось, навсегда утраченным миром.

— Как она выглядит? Здорова? — спросил Алексей, стараясь из вежливости не уходить далеко от Нины.

— Товарищ комиссар, она у вас такая славная. Мы уже успели с ней подружиться, — словоохотливо ответила Нина таким тоном, словно, хваля Таню, хотела часть похвалы перенести и на Алексея.

До села было не более полукилометра. Пыльные сумерки окутывали хаты. Обозы, орудия и танкетки смешались на улице с колхозными телегами и домашним скарбом. Больше половины села уже выехало. Было слышно, как во дворах голосили бабы, ревел скот, блеяли овцы, гоготали гуси, плакали дети. Унылый скрип колес замирал в отдалении, слышались глухие удары; кто-то заколачивал наглухо окна, кто-то отчаянно и забористо ругался.

— Товарищ комиссар, она в третьей хате. Вон их машина! — крикнула отставшая от Алексея Нина.

Не дожидаясь ее, Алексей бросился к воротам, возле которых стоял санитарный фургон. Вокруг него суетились санитары. Алексей протиснулся сквозь толпу колхозниц с узлами.

— Сюда носилки! Скорей! — послышался из полутьмы резкий девичий голос.

Он показался Алексею незнакомым и грубым. «Неужели Танюшка может так кричать?» — удивился он и окликнул сестру.

Она подошла к нему, присматриваясь, нагнув голову.

— Кто это? Кто меня зовет? — недовольно спросила Таня, устало дыша.

— Да я же… Я… Алексей.

Она кинулась к нему, и они обнялись. Стало совсем темно, и Алексей не мог разглядеть ее лица. От волнения они долго не могли говорить.

— Ну, как ты? Трудно тебе? — наконец спросил он, ощущая горький запах йодоформа, идущий от Таниной шинели, и усталое, прерывистое дыхание.

Она торопливо ответила ему что-то невнятное, будто не поняла его вопроса, и стала говорить о том, как много раненых и как трудно с ними: все время приходится их везти, и некоторые умирают в дороге…

Алексеи пожимал маленькие жесткие руки сестры, он не видел, а лишь догадывался, что лицо ее было другим и что вся она не такая, как прежде — веселая и беззаботная… И еще Алексею показалось: она будто бы и не обрадовалась встрече и совсем забыла о доме, точно ее мучила одна навязчивая мысль… Она только спросила, нервно шаря руками по лицу и груди брата:

— Ты не ранен? Какие ужасные были бои… Скажи, — мы и дальше будем отступать?

— Наш батальон будет держать оборону вот тут за селом, — ответил Алексей так, как сказал бы любому другому бойцу.

Таня не спрашивала его теперь ни о Кето, ни о личном горе, словно этот вопрос перестал интересовать ее. Но Алексей не удержался и передал ей странный рассказ Дудникова.

— Удивительная мысль родилась во мне, — сказал он. — Конечно, трудно представить, что это был Леша. Разве там не могли быть другие дети! Пусть этот ребенок чужой, но теперь я буду думать, что он мой. Не могу не думать.

— В самом деле, — оживилась Таня, — как все это странно! А вдруг и в самом деле Лешечка жив? Ты запомни название этого села, Алеша. Как ты сказал: Тризна, Вязна? Вот и запомни. Ведь все может быть. Ты понимаешь?

Алексей не выпускал рук сестры. Ему хотелось сказать ей какое-то особенное слово утешения, которое могло бы оградить ее от всего трудного и опасного. Он чувствовал, как никогда, ответственность за нее перед отцом и матерью и сознавал, что, может случиться, завтра они уже не увидят друг друга, что фронтовые дороги разметут их в разные стороны, а то и смерть может навсегда разлучить их… Но Алексей напрасно подыскивал слова: разговору мешали шум, стоны раненых, фырканье отъезжающих грузовиков.