Алексей Воронков - Брат по крови

А закончилось все уступками Москвы. Правда, военные Дудаева убрали — слишком был непокорным. После его смерти в Чечне прошли выборы нового президента, которым стал Аслан Масхадов. Но и он повел сепаратистскую политику. Вернее, политика эта исходила от тех, кто стоял за спиной Масхадова и кто был сильнее президента, а он просто поддался силе. Теперь, после того как началась вторая чеченская война, он прячется где-то в горах, а его армия сражается за Грозный. Мятежников меньше, чем федералов, но они стойко обороняются и держатся за каждый дом. Улицы Грозного залиты кровью, не восстановленный со времен первой войны, он сейчас все больше и больше становится похожим на разрушенную Помпею. Ужас берет, когда идешь по бывшим красивым зеленым улицам, обрамленным бывшими красивыми современными зданиями. Мертвые глазницы разрушенных домов смотрят на тебя с какой-то невыносимой болью и упреком. И ты понимаешь, откуда в тебе это ощущение: в то время как вся планета готовится с помпой встретить начало нового тысячелетия, здесь, в Чечне, люди каждый день живут в ожидании смерти. Какой поразительный контраст! Нелегкая судьба досталась тридцать четвертому поколению, которое создает сегодня историю России.

Мне несколько раз за последнее время приходилось бывать в Грозном. Туда я мотался за ранеными. В медсанбате дивизии, которым до недавнего времени командовал подполковник Харевич, не хватало хирургов, и меня стали прикомандировывать к нему. Вместо погибшего подполковника начальником медсанбата стал некто майор Плетнев Роман Николаевич. Когда-то он служил в столичном военном госпитале, был прекрасным хирургом, а когда началась война с Чечней, попросился на Северный Кавказ. Служил в полевом госпитале, оперировал, а вот теперь его перевели в дивизионный медсанбат. Мы с ним сошлись быстро, хотя вначале мне казалось, что этого не будет никогда. И все потому, что мне было трудно перебороть себя — все-таки я любил покойного Харевича, более того, я верно хранил память о нем. Как-никак, его обожала Илона и считала его вторым своим отцом.

Но война быстро сближает людей. Мы делали с майором одно общее дело — оперировали раненых — и скоро стали хорошими товарищами.

В свободную минуту мы любили поболтать с Плетневым. Он был человеком умным и хорошо разбирался в жизни. Невысокого роста, со стриженными бобриком волосами, он напоминал мне легендарного пана Володыевского. Та же стремительность в движениях, тот же острый цепкий взгляд, то же мужское обаяние — а именно таким поляки изобразили своего героя в кино. Майор был человеком неутомимым, и, казалось, кроме войны, для него ничего на свете не существовало. Но однажды в разговоре со мной он признался, что очень скучает по семье. У него была любимая жена и две дочки. Плетнев часто показывал их фотографии, и я понимал, что он не только скучает без них, но и тихо страдает. Есть такие мужики, которые просто не могут жить без семьи.

Он любил поговорить о любви. Говорил, что любовь подчиняется одному-единственному закону в жизни — закону сообщающихся сердец.

— Знаешь, — как-то сказал он мне, — любовь, оказывается, никоим образом не связана с деятельностью сердца, хотя принято считать наоборот. Недаром говорят: сердечные отношения, сердце разрывается от любви. А вот британские исследователи выяснили, что любовь, как и мысль, как и слово, зарождается в коре головного мозга и никакого отношения к сердцу не имеет. Для своего эксперимента они отобрали семнадцать безумно влюбленных студентов и просканировали их мозг, показывая подопытным фотографии объектов их обожания. При этом были обнаружены активные зоны романтической любви — они располагаются в передней части коры мозга и входят в сектор удовольствий, не соприкасаясь с участками, связанными со страхом, огорчением и злостью.

Услышав это, я невольно улыбнулся.

— Ты что улыбаешься? — спрашивает меня Плетнев.

А я ему:

— Теперь-то я понимаю, почему дуракам живется легче. У них мозги набекрень, значит, они лишены любовных переживаний. А что может быть ужаснее этих переживаний?

Плетнев внимательно смотрит на меня.

— А тебе приходилось испытать это чувство?.. — неожиданно спрашивает он меня.

— Ты это про любовь? Приходилось, — вздохнув, отвечаю. — И от неразделенной любви страдал, и от измен…

Вспомнив про Илону, я хотел в этот ряд поставить и разлуку с любимой, но промолчал. А нужно ли быть до такой степени откровенным? Пусть уж все, что у меня болит в душе, само собой перебродит, подумал.

— А я в молодости от любви часто терял голову, — признался майор. И вдруг: — А ты знаешь, почему влюбленные теряют голову? Опять же сошлюсь на ученых: они пришли к выводу, что возбужденные «зоны любви» ослабляют теменные участки мозга, которые отвечают за память человека и его способность сосредоточивать внимание.

— Вот, оказывается, все как просто, а мы все считаем, что здесь присутствует что-то сверхъестественное, — говорю.

— Да, в человеке все просто, — соглашается он, — только нужно хорошо знать физиологию.

Я усмехнулся.

— Просто-то оно просто, но люди тем не менее продолжают умирать, в том числе и от любви, хотя любовь — всего лишь навсего химическая реакция, протекающая в организме человека, — заявляю я. — Небольшой перенапряг — бац! — инфаркт…

На лице Плетнева появляется улыбка.

— Надо пить четыре чашки чая каждый день, и никакого инфаркта не будет, — произносит он.

— Это ты по собственному опыту знаешь или опять же ссылаешься на ученых? — спрашиваю его.

— На них, неутомимых, — вздыхает он. — Но чай в самом деле вещь полезная. Это я уже как старый чифирист тебе заявляю. Кстати, а не испить ли нам чайку?

Чай Плетнев любит больше, чем казенный спирт. Он уверяет, что тот помогает ему восстанавливать силы. И в сортах чая он хорошо разбирается. Раньше, говорит, когда хороший чай был в дефиците, приходилось пить разный суррогат, а теперь раздолье. Заходишь в магазин и падаешь от обилия сортов. И главное, не знаешь, на чем остановить свой взгляд. Когда чай был в дефиците, тогда все было просто: бери тот, на котором написано «грузинский первого сорта». А что делать сегодня? — с унылой физиономией кота, закормленного сметаной, спрашивает он. Так что же делать? — в тон ему говорю я. Надо брать только крупнолистовой чай, категорично заявляет Плетнев. На крайний случай гранулированный. А вот когда чай крупкой — это полнейшая дрянь. Замутит кипяток, в глотку попадать будет. Мусор, одним словом.

Он и заваривает чай по-особому. Для этого у него имеется личный заварник. Чай, говорит, надо заваривать в глине, а пить из фарфора. Я рассматривал его заварничек. Старый, облупленный — ни виду, ни ценности на первый взгляд. А Плетнев говорит, что ему его по специальному заказу изготовил один художник, занимающийся гончарным делом. Ты, говорит, не смотри, что вещь эта лица не имеет — сам дух в нем особый, потому и заваривает он по-особому.