Алексей Воронков - Брат по крови

Над заваркой Плетнев колдует долго. Замучишься его ждать и чай при этом расхочешь пить. Но майор учит быть терпеливым. Ты, говорит, не торопи себя, зато в награду за терпение испытаешь такое наслаждение, какое не испытывает даже индийский слон, когда забирается на слониху.

С юмором у него в порядке. А вот на жену свою обижается — дескать, у нее нет отрицательных черт, кроме одной — она не понимает юмора. Женщины, говорит, вообще редко способны понимать юмор. Вот я и предлагаю каждой женщине в детстве обязательно делать специальную прививку: прививать чувство юмора.

В ту ночь за окном бушевал ветер, и палатку, где спали хирурги, трепало, как треплет голодная собака полу хозяйского пальто.

Где-то в первом часу я проснулся оттого, что услышал громкие голоса. Открыл глаза и увидел тугие лучи автомобильных фар, которые, пробив парусину, растеклись по всем четырем углам. Было светло, как днем. Проснулись Варшавский, Голубев и Лавров, поднял голову Плетнев. Что там такое?

Оказывается, привезли раненых.

— Товарищ майор! Товарищ майор! — услышал я голоса санитаров. — Принимайте раненых!

Мы оделись и выскочили из палатки. Вокруг машин бегали люди с фонариками.

— Сколько человек привезли? — не глядя на раненых, голосом простуженного льва спросил Плетнев.

— Восемь, товарищ майор, — был ответ.

— Тяжелые?

— Есть… Трое совсем хреновые, остальным можно жить.

— Тяжелых в операционную! — приказал майор и следом приказал запустить бензогенератор. В операционной вспыхнул свет.

Одной из тяжелораненых оказалась грозненская учительница по фамилии Крымова. Поздним вечером несколько человек в масках и камуфляже ворвались в дом и открыли по спящим огонь из автоматов. Две дочки учительницы и старик отец были убиты, а саму ее в тяжелом состоянии отправили в дивизионный медсанбат. Крымова была изрешечена пулями, но еще подавала признаки жизни. Ее первую и положили санитары на операционный стол.

— Звери, — сказал Плетнев, увидев залитую кровью женщину. — Ее-то за что? Чем она провинилась перед этими извергами?

Извергами он называл чеченцев.

— Она учительница, учила детей. За это и поплатилась, — сказал старлей, который был за старшего у прибывших из Грозного.

— Чьих детей она учила? — переспросил Плетнев, продолжая готовиться к операции.

— Их же детей и учила, — пробурчал старлей.

— Парадокс! — выдохнул в сердцах Плетнев. — Им бы спасибо ей сказать, а они, суки, вон что делают…

— Какой там «спасибо»! Их полевые командиры ясно сказали: никакой учебы для чеченцев. Кто не выполнит приказ — того под расстрел.

Плетнев бросает взгляд в сторону до смерти уставшего старлея.

— Вот как? Значит, дегенератами хотят видеть своих детей? На такое, я думаю, способны только те, кто сами являются дегенератами. Теперь я понимаю, почему эта война никак не закончится…

Что он имел в виду, я не знаю, но я задумался над его словами. Я тщательно мыл руки мылом и думал о том, как все-таки несправедливо устроен мир, где зло постоянно берет верх над разумом. Если так дальше пойдет, то что нас ждет в следующем тысячелетии? — подумал я. А ведь оно уже совсем рядом.

Потом мы долго боролись за жизнь Крымовой. Мы сделали все, чтобы спасти ее, но она умерла. Позже я побывал в Старопромысловском районе Грозного, видел дом, где жила Крымова. Домишко был одноэтажным, и находился он на городской окраине. Его мне ученики Крымовой показали. Я угостил их за это дешевыми конфетами, которые оказались в моей полевой сумке.

Небольшой заросший яблонями и увитый виноградом дворик. Это родительский дом Крымовой. Здесь она появилась на свет, здесь родились ее дети. За что ее убили? — пытался понять я. В самом ли деле за то, что она не выполнила приказ чеченских вождей, запретивших детям Чечни ходить в школу? А может, просто за то, что она русская? И в том и в другом случае убийство выглядит диким. Расскажи кому об этом за границей, сочтут за сумасшедшего. Ну не может быть, чтобы за такое убивали.

А я и сам уже не верю своим глазам. Проткнет грозненский садист иглой от шприца глазенки маленькой девочки, которая окажется на моем операционном столе, а я подумаю, что мне снится дурной сон; прирежет моджахед забавы ради русского старика, и я решу, что это я смотрю по телевизору какой-то идиотский фильм ужасов… И взрывы в Грозном мне уже покажутся киношной пиротехникой, и отрезанные головы солдат я сочту за собственную фантазию, и распоротый живот беременной женщины, из которого будет торчать тельце неродившегося человечка, я приму за больное свое воображение… Все, все, все в этой страшной войне будет для меня теперь лишь тенью чужого мира, цепью невероятных вещей, но ни в коем случае не реальностью. С ума сходят постепенно, и это я знал. Наверное, я тоже потихоньку сходил с ума и уже не понимал, где есть правда, а где искажение моего восприятия.

После всего увиденного я просто не знал, что и думать. Нет, я знал, что есть на свете великое зло, но чтобы зло было настолько откровенным и изощренным, не знал. Ну за что детей-то, стариков, беременных женщин? — не понимал я. Но еще больше не понимал, когда русские жители Грозного, с кем мне приходилось общаться, начинали наперебой говорить о том, какой хороший их город, какие хорошие живут в нем люди, в том числе чеченцы… Боже мой! — поражался я. Что это, обыкновенное людское заблуждение или же бред больных людей, которых война лишила разума? А мне опять: чеченцы — прекрасные люди, толковые, мудрые… Да о чем они говорят! — кричало во мне все. Да разве не ваших детей и стариков они убивают и уводят в рабство? Наших, говорят, и тем не менее…

Нет, я в самом деле сходил с ума. Я сник. Глаза мои застила кровь убиенной учительницы Крымовой, которой незадолго до смерти удалось убедить военные власти осажденного Грозного выделить стройматериалы на ремонт школы. Святая простота — иначе не скажешь.

Конец декабря… Утром на деревьях и кустах нечаянный жалкий обреченный снег. Не пойму, то ли я где-то это слышал, то ли же у меня само собой родилась эта сумасшедшая лирика. А впрочем, что тут странного: я ведь сходил с ума.

Я поделился впечатлениями с Плетневым. Дескать, не могу понять, то ли вижу сон, то ли это преисподняя дьявола. А он мне: это, дескать, у тебя мозги устали каждый день видеть зло. А я и так понимал, что очень устал и что психика на пределе. Чтобы окончательно не сойти с ума, стал пить. Думал, это поможет. После Чечни военные возвращаются домой или же сумасшедшими, или агрессивными. Они способны на все. С ними там занимаются психотерапевты. У нас здесь нет психотерапевтов, и их нам заменяла водка.

— Зачем столько пьешь? — спросил меня Плетнев. — Погибнешь ведь.