Алексей Воронков - Брат по крови

— Как ты, дорогая? — когда мне удавалось удачно преодолеть очередной отрезок пути, спрашивал я, тяжело переводя дыхание.

— Все хорошо, милый, — отвечала она, и ее голос, живой, родной голос, придавал мне силы. — Ты присядь, отдохни.

Но у меня не было времени рассиживаться. Я снова двигался вниз, стараясь как можно крепче держать ее на руках. А когда силы кончились, я взвалил ее на спину и, опустившись на колени, стал ползти на четвереньках.

— Как ты, дорогая?

— Все хорошо, милый…

А солнце, прочертив в небе гигантскую параболу, стало медленно уходить в сторону горизонта. Я глядел ему вслед и ненавидел его. Ведь вместо того, чтобы соединить нас с Илоной, оно позволило какому-то идиоту нажать на спусковой крючок. «Я ненавижу тебя, страшное, бездушное светило! — скрежетал я безумно зубами. — Не-на-ви-жу! Ты отнимаешь у меня самое дорогое, что у меня есть на свете… Будь же милостивым, помоги мне спасти мою любовь… И я буду рабом твоим до конца своей жизни. По-мо-ги-и-и!»

Но солнце было глухо к моим мольбам. Если бы это было не так, я бы чувствовал, что оно мне помогает. Но мне становилось все тяжелее и тяжелее, а Илона начала терять сознание. Она истекала кровью, и я чувствовал, как ее кровь пропитала мою гимнастерку.

— Потерпи, дорогая, еще немного… — шептал я ей. — Мы победим, вот увидишь…

Но она уже перестала реагировать на мои слова.

— Только не умирай, только не умирай, — говорил я ей. — Потерпи… сейчас… осталось совсем немного…

Она каким-то чудом еще держалась. Но когда мы наконец спустились со скалы и оказались в полосе леса, я увидел, что она мертва.

— Илона, — прошептал я и беспомощно уткнулся лбом ей в грудь. — Ну почему, почему ты…

Я не смог договорить. Я захлебнулся в своем горе. Когда первый приступ отчаяния прошел, я вскочил на ноги и заревел, словно дикий зверь. Мой рев эхом отозвался в горах.

— У-у-у! Ну за что?! За что?! Почему она, а не я?! Сво-о-олочи! Кто вы? Покажитесь? Я ненавижу вас!

Уже мертвую я нес ее по чернолесью, затем стал спускаться по пологому склону, поросшему мягкой весенней травой. Еще совсем недавно я восхищался и этой травой, и этими горами, а сейчас, когда я всецело был поглощен бедой, меня уже ничто не радовало. Я думал об Илоне, а она лежала на моих руках, и ее волосы легонько шевелил весенний игривый ветерок.

— Как же я буду без нее? — вслух спросил я себя и не узнал своего голоса.

Все кончено, подумал я. Теперь, когда Илоны не стало, жизнь потеряла для меня всякий смысл. Она стала пустой и бесполезной. А коли так — зачем жить? Ну, где же вы, убийцы? Стреляйте! Я готов умереть. Готов, вы слышите?..

При мысли о смерти у меня не дрогнул на лице ни один мускул. Наверное, я в самом деле был готов умереть. Я верил, что Илона уже ждала меня в каком-то ином измерении, там, где все по-другому, где не существует зла, а есть только вечная и счастливая любовь.

Я остановился и посмотрел вверх. Где-то там была уже ее душа. А здесь лишь было ее мертвое тело. «Прощай, моя любовь, — прошептал я. — Прости меня за то, что я не уберег тебя. Прости…»

В полку переполох. Чеченцы убили нашего «полкана». Он ехал в Грозный, и по дороге на его «уазик» напали боевики. А ведь Дегтяреву говорили, чтобы взял группу сопровождения, но разве он когда кого слушал? Я, говорит, боевой командир, и меня пугать не надо. И вообще, мол, я езжу по своей Российской земле — это меня враги должны бояться. Ну вот, доездился. Теперь он уже точно до генерала не дослужится. А ведь бредил генеральскими погонами, бредил. Впрочем, он их давно заслужил, но разве у нас чины по заслугам дают?

Когда в лагере узнали, что кроме Дегтярева, убили еще и мою помощницу, братва озверела. Масла в огонь подлил начальник разведки Паша Есаулов, который заявил, что у него есть сведения о том, что чеченцы в ближайшее время собираются начать широкомасштабное наступление. Дескать, боевикам отдан приказ спуститься с гор, раствориться под видом мирных жителей в населенных пунктах и ждать сигнала. Так что, мол, и наш здешний аул в этом отношении небезгрешен. Разведчики уже заметили, как туда просачиваются моджахеды.

Эта весть тут же разлетелась по лагерю. В батальонах прошли стихийные митинги, на которых была поддержана идея провести акцию возмездия. Обстановка накалялась.

— Слышь, братва-то наша с ума сходит. Аул собирается громить. Ой, наделают, сукины дети, беды, ой, наделают, — сокрушенно говорил мне Макаров, который пришел в медпункт, чтобы выразить мне свое соболезнование. — Не завидую я этим чеченцам. Они ведь ни сном ни духом не ведают, что наши головорезы собираются к ним в гости.

Вначале я не вник в смысл сказанного. Как сидел возле тела Илоны, так и остался сидеть. Я привел ее в порядок, и она лежала у меня на носилках, как живая. Ни о чем другом в тот момент я не мог думать — только о ней. Мучила мысль — как ее хоронить? Везти Илону на ее родину не было возможности. Да и вызывать родных, чтобы те присутствовали на погребении не было смысла. Путь неблизкий, а на улице теплынь. Пока доедут, тело успеет того… У нас ведь на войне не было моргов.

— Ты что, не слушаешь меня? — спросил Макаров.

Я встрепенулся.

— Что тебе надо? — глухо произнес я.

— Говорю, братва наша в аул намеревается идти. Все как будто с ума посходили. Вот шуму-то наделают, — сказал он. — И баб с детьми не пощадят. Знаю я этих горилл.

Меня пот прошиб, когда я вдруг представил, как солдаты будут издеваться над Зазой с Керимом.

— А в чем дело? Анаши, что ли, накурились эти придурки? — ошалело поглядев на Макарова, спросил я.

— А ты не знаешь? Да «полкана» нашего «чехи» убили… А тут еще помощницу твою… В общем, отомстить хотят.

Я был поражен услышанным. Я не знал, что убили Сем Семыча. Впрочем, я многого не знал, и потому все, о чем говорил Макаров, казалось мне каким-то бредом.

— Послушай, нельзя допустить, чтобы солдаты ворвались в аул, — с тревогой в голосе обратился я к Макарову.

— Легко сказать! А ты попробуй останови их! — усмехнулся начфин. — Это же стихия! А стихию и атомная бомба не остановит.

Я вскочил с табурета и принялся мерить помещение шагами, при этом я лихорадочно думал о том, как мне поступить.

— А что, если?..

Я не договорил. Я выскочил из палатки и хотел уже было прямиком направиться в сторону аула, когда вдруг сообразил, что мне надо идти окольным путем. Казалось, чего бояться? Ведь я тысячу раз на глазах у всего полка проделывал этот путь. Все знали, что я хожу в аул лечить больных чеченцев. Но то было вчера, сегодня ситуация изменилась, и меня могли заподозрить в предательстве. Подумав об этом, я повернул в сторону выгона, где Хасан с гиканьем носился на своей чалой за отбившимися от стада животными. Добравшись до луговины, я уже собирался повернуть в сторону гор, когда Хасан окликнул меня.