Вячеслав Кондратьев - День Победы в Чернове

Солнце уже закатилось за поле, и только узкая полоска тянулась вдоль горизонта.

В это время немцы всегда начинали вечерний миномётный обстрел, и у всех перед этим ныло внутри и к сердцу подкатывал ледок — не моя ли сегодня очередь?

И вдруг сейчас, через двадцать лет, я ощутил нечто подобное, поёжился и поднялся.

— Пойдёмте, Лида.

Лес затемнел, помрачнел и стал походить на тот черновский лес, каким он был двадцать лет тому назад — также чернели стволы деревьев, также рдяно поблёскивала вода в многочисленных воронках, отражая закатное небо, только не было шалашей и не было дыма, который обволакивал и туманил нашу передовую по вечерам.

— Лида — спросил я — Останься живым ваш капитан Болотов, он сделал бы вас счастливой?

— Разумеется, — сразу, не задумавшись, ответила она. Это «разумеется» немного наивно, конечно, но…

— Почему вы об этом спросили?

— Так, — ответил я, а сам подумал, что, наверное, каждый человек в своей жизни должен сделать кого-то счастливым… Хотя бы одного. Мне этого пока не удалось. Почему? Не знаю сам.

Дальше мы шли молча, обходя воронки, сваленные полусгнившие деревья. Я похлопал рукой по стволу одного из них — вы тоже умирали безропотно, ветераны, и от немецких снарядов и от наших топоров, когда мы рубили вас на шалаши и накаты…

Когда мы вышли из леса и увидели три домика Чернова, в одном из них уже горел свет. И этот слабо мерцающий огонек вернул меня в настоящее — тогда никаких огней быть не могло.

От ужина, предложенного хозяйкой, мы отказались. Тогда повела она нас в другую комнату и, немного смутившись сказала:

— Постель тут у нас одна… Уж не знала, как вам и стелить? В той комнате места нету, сестра моя сегодня ночует, и я с Валей…

— Киньте чего-нибудь на пол, если есть. Я тут и устроюсь, — сказал я. — Вы не возражаете, Лида? Я предупреждал вас насчёт удобств.

— Да, конечно, не возражаю, — ответила она просто.

Хозяйка принесла тюфяк, подушку и одеяло… Я вышел на улицу покурить и дать возможность Лиде устроиться.

Хмель с меня сошёл, сошло и напряжение сегодняшнего дня. Я стоял на крыльце, курил и ещё раз оглядывал эти места, эту вроде бы чужую, но ставшую ещё давно близкой деревеньку, этот черновский лес, в котором бедовал двадцать лет тому назад, это чернеющее вдали Усово, которое брали, брали и не смогли взять, и почувствовал, как близка мне окружающая меня ржевская земля, её поля, её синие дали, её неказистые деревенские избы, что хотя и горожанин, но всё равно истоки мои тут, что я есмь отсюда, с этой русской земли, и ей, только ей должен я служить, только ей отдать то, что у меня есть… И опять подумалось — для чего-то остался же я живым здесь в сорок втором году, для чего-то не погиб потом?

И ещё яснее понимаю — не так я проживаю свою жизнь. Размениваюсь на мелочи, на незначительные работы для денег, и в суете московской жизни не хватает меня на настоящее, которое смог бы, наверное, совершить, если бы все помыслы отдал ему…

И вынашиваемая давно картина — «Солдатские глаза», — которая так и не получилась у меня, показалась мне слишком надуманной, идущей от головы, а не от сердца… И представилось мне другое… Ещё очень неясно, неопределённо, но вырисовывался и выстраивался какой-то ряд графического цикла… «ржевских листов», где всё здесь происходившее должно получить зримую, очень простую, предельно правдивую и жёсткую, да, жёсткую форму, пусть даже страшную, как было страшно и жестоко овсянниковское поле… поле боя…

Да, именно графика — белое, чёрное, красное… Цвет снега, цвет обожжённых изб Овсянникова, цвет крови, пролитой здесь… Только надо работать, работать и работать… Ещё, наверное, не всё упущено. Может, десять-пятнадцать лет оставила мне судьба? И тогда, может, я выполню свой долг перед этой израненной землёй, перед людьми, на ней воевавшими, останки которых до сих пор тлеют в черновском лесу… Долг живого перед мёртвыми.

Я вернулся в избу, прошёл в отведенную нам комнату. Лида лежала с открытыми глазами, заложив руки за голову. Её профиль слабо освещался неярким светом керосиновой лампы, а тени от ресниц густо падали на скулы, делая её лицо ещё более усталым и каким-то отрешённым.

И щемящая жалость вдруг сжала сердце, стало стыдно за прежние игривые мысли, за вроде бы случайные прикосновения… Я вспомнил, как стояла она у могилы капитана — сосредоточенная, скорбная и даже какая-то торжественная, — и я уже не сомневался, что была она верна ему эти двадцать лет, что эта женщина на порядок выше тех, что мне встречались, и что вёл я себя с ней пошло и недостойно.

Мне захотелось взять ее за руку, прижаться к ней губами, но я сдержался, боясь, как бы не приняла она это за продолжение моих неловких ухаживаний, которыми я развлекался в дороге, и я стал подыскивать какие-то добрые, хорошие слова, которые, не обидя её, выразили бы моё теперешнее — и жалость, и уважение за верность, и даже нежность, но почему-то не нашёл их…

— Спокойной ночи, Лида, — наконец произнес я, так и не найдя ничего другого.

— Спокойной ночи. — Она повернула голову, взглянула на меня и добавила: — У вас сейчас хорошее лицо.

— Да? — не поверил я.

— О чём вы думаете сейчас?

— О чём? — Я задумался. — О том, что, может быть, не всё потеряно… Что главное и настоящее ещё впереди… и я успею… — Я посмотрел на Лиду, и она, поняв, видимо, что жду я её подтверждения, сказала:

— Успеете… Я верю в это.