Вячеслав Кондратьев - День Победы в Чернове

— Конечно, — развел я руками.

— Сейчас умоюсь и будем пить. Развязывайте пока.

Кофе из термоса был горяч и ароматен. Я с удовольствием прихлебывал его из маленькой чашечки, закусывая печеньем. Я-то, конечно, ничего сладкого купить не догадался. Даже белого хлеба не взял, и вёз с собой буханку черняшки.

Мы заранее вышли в тамбур с вещами и смотрели на проплывающую мимо землю. Еще попадались вдоль пути огромные воронки, из которых тянулись деревца. Если б не они, говорящие, сколько лет прошло с тех пор, можно было подумать, что война прошла здесь совсем недавно. И эти воронки окунали в прошлое. В утомные эшелонные, дороги, когда глаза — в небо, в тошнотворном ожидании, немецких самолетов. Терпеть не мог бомбёжек по эшелону. Хуже не придумаешь. Деться некуда, особенно если на поле. Кроме придорожного кювета, никаких укрытий. И бьют-то по тебе, и ты весь на виду. Но ещё хуже, когда бомбят санитарный поезд. Тут уж ты совсем беспомощен. И обидно дюже — раненый уже, в тыл едешь, к жизни, а тут ухлопает прямо на больничной койке. Два раза мне доставалось так в санитарке. Жутко вспомнить.

Чертолино оказалось даже не станцией, а унылым, безлюдным, расположенным на голом месте полустанком. Вправо шла разъезженная, в ухабах, грязная глинистая дорога с рыжими лужами, но около неё вилась тропка более или менее сухая, проходистая, — по ней и тронулись.

Вдали узкой полоской виднелся лесок. Утро было солнечное, но прохладное и Лида зябко поёживалась в своём плащике. С подножки она спрыгнула, не дожидаясь моей помощи, видать, не очень приятны ей мои прикосновения. Ну и бог с ней! Не так мне всё это нужно.

Шли молча. Мне было не до разговора, и Лида это понимала. Только спустя час, когда подходили, уже к леску, она сказала:

— Вы знаете, мужчины войны казались мне какими-то значительными…

— Но во мне вы этой значительности не приметили, — перебил я, усмехнувшись.

— Откровенно сказать, вначале да, не приметила. Но вот когда подъезжали ко Ржеву и я вгляделась в ваше лицо…

— Очень тронут, Лидочка, — перебил я опять насмешливо.

Она вроде бы поморщилась от «Лидочки», но не звать же мне её по отчеству, как-никак помоложе она меня на четыре года…

— Я серьезно говорю, — проговорила она немного обиженно. — По-моему, вы взяли не очень хороший тон в разговоре со мной. Возможно, вы привыкли говорить так с женщинами…

— Простите, Лида… Действительно, привычка, — почувствовал я неловкость. — А вообще-то вы правы — значительного во мне нет. Так, самый обыкновенный грешный человек.

— Обыкновенных людей нет. Все люди необыкновенны.

— Да ну? — удивился я. — По-моему, ерунду вы говорите.

— Вы просто не задумывались об этом.

— Пожалуй, да… А вы?

— Я много думала. «Вот и продумала времечко, мужа себе и не нашла», — подумал я, а вслух сказал:

— Я бы на вашем месте о другом думал.

— О чём же?

— Мало ли о чём? Необыкновенные люди были на войне…

— Они такими же и остались.

— Ну нет. Бытие определяет сознание.

— Вы уверены в этой истине?

— А вы знаете другую?

Она не ответила, а мне уж не так был интересен этот разговор, и, прибавив шаг, я пошёл впереди.

Я очень давно не был такой вот ранней весной на природе, и сейчас шёл, с удовольствием втягивая в себя воздух, смотрел на пучочки свежей зелёной травы, выбившийся на обочинах, на прозрачное, не сильно голубое небо, на белевшие вдоль дороги молодые берёзки, и думал о том, что двадцать лет пролетели так быстро и что уже никогда не вернуть то обострённое ощущение жизни, ту какую-то необыкновенную радость бытия, которая выпадала нам в промежутках между боями, когда каждая мелочь была значительна и неповторима.

Прохожих на этой дороге не было, и мы были совершенно одни, и я подумал, что Лиде не особенно-то уютно с почти незнакомым, чуть подвыпившим мужчиной. Я остановился, подождал её.

— Не устали?

— Нет.

— Может, присядем? — Она покачала головой, и мы пошли дальше.

На моей карте, конечно, не было ни этой дороги, по которой мы шли, ни той деревни, к которой сейчас приближались. Надо, видно, тут остановиться и спросить, как идти до Овсянникова. Эх, кабы была военная двухверстка — на ней были бы все деревни, все дорожки… Помню, даже черновская роща была на ней обозначена и довольно-таки точно.

В деревне мы зашли в первый же дом — спросить дорогу. Хозяева оказались не местные. Сторожилов не осталось, не вернулся никто, сказали нам. «Мы тут кто откуда. Овсянниково? Нет, о такой деревне и не слыхивали. Черново? Тоже не знаем. Усово? Усово есть, вон по той дороге, километров восемь… А вам зачем? Воевали здесь? Да? Молочка не хотите?»

От молока я не отказался и влил в пересохшее горло большую кружку. Лида по предложению хозяйки присела. Было заметно, что она устала. Я развязал свой рюкзак.

— Давайте-ка перекладывайте, что поместится, ко мне. — И стал впихивать свертки из её мешка в свой.

Выйдя из дома, я остановился — навстречу шла пожилая женщина, и я решил спросить её насчет Овсянникова.

— Была такая деревня, была… Сейчас нету её.

— Как нету?

— Побита была вся. Никто туда не вернулся из жителей-то. Вот и некому было её заново строить… А как пройти — расскажу.

Мне почему-то хотелось именно с Овсянникова увидеть и черновскую рощу — нашу бывшую передовую, — и Черново, и мы пошли по дороге, указанной женщиной, а не по той, которую показали нам хозяева дома, что шла на Усово. Пошли левее, по тропке, и километра через два вошли в лесную, совсем не езженную дорогу, залитую водой.

Идти было трудно, приходилось всё время обходить лужи, забираясь в кустарник, искать места получше, порой углубляться в лес метров на тридцать, а то и пятьдесят, и эти лишние метры превращались в километры, и не было этой дороге ни конца ни краю.

Кусты и молодые деревца около дороги были почему-то черные, и я не сразу сообразил, что опрысканы они каким-то составом для их умертвления, что, видно, предстоит тут расчистка и распашка земли, а вначале показалось, что возвратилось время и что идём мы по сожжённому фронтовому лесу, тем более то тут, то там зияли заполненные водой воронки.

Лида начала отставать, и я решил, сделать привал. Не сразу нашлось сухое место, не сразу увиделось поваленное дерево, на которое можно присесть.

Завернув самокрутку, затянулся махрой, и опять её вкус и запах возвратили меня в прошлое, да и этот чёрный лес, эти разводы воды, топкая грязь вернули в весну сорок второго, в черновскую рощу, что была передовой. Только там в ароматы весны вмешивались другие запахи — гари, дыма и тления. Но и тогда плыло над нами это не шибко голубое небо с бегущими неспешно облаками. Было и то, чего нет сейчас, — нестерпимое желание жить и ощущение, что, когда окончится война и ты останешься живым, тебе предстоит какая-то необыкновенная жизнь, неохватимо громадная любовь и такое счастье, которого и не представляешь…