Василий Щур - Пограничными тропами

В эти секунды сердце Званцева замирало, а потом начинало стучать с удвоенной силой. «Неужели трушу?» — спросил он сам себя. Нет, это был не страх. Им владело то нервное напряжение, которое не находило себе выхода, — и с каждым на корабле сейчас происходило то же самое: огромное нервное напряжение, и ничего больше.

— Слева по борту плавпредмет!

И сразу же чей-то высокий, срывающийся крик:

— Мина-а-а!

Кто-то не выдержал этого напряжения. Тем более мина была близко. Совсем рядом. Она словно бы вынырнула из туманной мглы и, покачиваясь на волне, шла на корабль.

И опять все было, как во сне, когда пропадает чувство реального. Крик, и содрогнувшееся тело корабля (это Ратанов резко перевел ручку машинного телеграфа на «полный вперед»), и чья-то фигура, словно бы перелетевшая через палубу туда, в море, в волну, навстречу черной мине, и снова крик: «Человек за бортом!»

Званцев кинулся по трапу вниз, на палубу. А сверху уже гремел голос Ратанова:

— Вывалить шлюпку. Всем стоять на местах.

Корабль быстро уходил прочь. Мина была еще видна. Но между ней и кораблем виднелись голова и руки человека. Человек плыл навстречу мине. Он хотел преградить ей путь — это Званцев понял сразу…

Мичман Жадов вывалил шлюпку, и шлюпочная команда заняла свои места. Жадов отлично знал мины — на его счету было уже восемь таких мерзавок, подорванных в море. Эта должна была стать девятой… Но, спускаясь сейчас в шлюпку, мичман успел шепнуть Званцеву:

— В случае чего, товарищ капитан-лейтенант… Словом, сами знаете…

— Идите, мичман, — зло сказал Званцев. — Не раскисайте.

…Был взрыв — там далеко, за пеленой дождя. Он прозвучал глухо, будто бы из-под толщи воды, отозвавшись в каждом отсеке корабля металлическим звоном. Были поиски шлюпки, и ликующее «Вон они!», и пошатывающиеся матросы на палубе, и мичман Жадов, пытающийся закурить дрожащими руками.

Степана Вовка начали раздевать тут же, на палубе. Одежда плотно облепила его тело. Он словно бы одеревенел от холода, и робу с него приходилось стаскивать силой. Потом его увели на камбуз, совсем голого. Там было жарко, и Степан уснул, привалившись головой к стенке. На него набросили два одеяла, укутали, как младенца, и он даже не пошевелился.

На мостике мичман Жадов доложил командиру, что мина подорвана, а потом, подумав, добавил:

— На нас шла… Если б не Степан…

— Знаю, мичман.

— Между прочим, плавает-то он неважно… А жилет надуть забыл. Не до жилета ему, видимо, было. Мы, когда подплыли, увидели, что он одной рукой мину отталкивает, а другой загребает «по-собачьему»… Словом, черт его знает, как уцелел парень…

Ратанов молчал.

Званцев спустился вниз. Ребята потрошили карманы мокрой робы Степана, и оттуда сыпались куски проволоки, кусачки, какие-то железки, и, наконец, выпал на палубу сложенный листок бумаги. Званцев нагнулся и поднял его. Лиловые чернила расплылись на бумаге пятнами. Какое-нибудь письмо.

— Высушите и это, — попросил Званцев. Он знал, что ему делать. Он пошлет это письмо той девушке, хотя, наверно, уже невозможно прочитать, что там написано. Он пошлет это письмо со своим, и расскажет девушке, как надо жить — жить для других, а не ковыряться в собственной душе.

А Степан спал, во сне причмокивая губами. Мокрые пряди волос прилипли к его лбу. Званцев стоял посреди тесного камбуза и чувствовал, что вот-вот заплачет. Клубок стоял в горле. Протянув руку, Званцев убрал волосы со лба Степана и, нагнувшись, поцеловал парня. Никто этого не видел…

Вечером Ратанов вызвал Степана к себе. Тот выспался, неглаженная роба висела на нем. Вовк, нагнувшись, вошел к каюту командира, и Ратанов шутливо проворчал:

— Думаешь, хвалить буду? Ругать буду. Кто тебе разрешил покинуть судно? Выходит, в самоволку сбегал?

Вовк понял шутку и, облегченно вздохнув, выпрямился. Раздался стеклянный треск, и Ратанов, махнув рукой, крякнул:

— Все. Последний плафон, чтоб тебя… Ну, зачем тебя мама родила таким длинным, скажи ты на милость!

— Вы, наверно, думаете, что у этого рассказа может быть другой конец? — спросил меня Званцев. — Можно было бы придумать и другой. Например, что Степан познакомился с той девушкой, ну, а раз познакомился, стало быть, любовь и все такое… Нет, ничего не надо придумывать. Он не познакомился с той девушкой. Месяц он пролежал в госпитале с крупозным воспалением легких, потом лечился на юге, получил отпуск, жил дома, в деревне. Его наградили медалью «За отвагу».

И вот однажды зимой, когда корабль стоял на базе, вахтенный закричал:

— Братва! Два Степана приехали!

Его тискали, обнимали, хлопали по спине, его разрывали на части, а он стоял, растерянный, и только улыбался. И надо было видеть, сколько счастья было на его физиономии.

Потом он пришел ко мне и, переминаясь с ноги на ногу (ох, уж эта привычка!), сказал:

— Товарищ капитан-лейтенант, меня тут доктора вроде бы забраковали… На сушу списывают вроде бы… Так вы бы заступились за меня, а? Смех ведь один — моряку на суше, сами понимаете…

Ефрейтор Василий Краюхин и рядовой Сергей Кедров в предрассветной темноте возвращались на застав. Они ехали по замерзшей реке, ближе к правому крутому берегу. Громобой Краюхина гулко стучал по льду. Прислушиваясь к цокоту копыт, Кедров ехал позади, стараясь не отстать, не сбиться с пути. Он тихонько похлопывал пугливого Игруна по залепленной снегом гриве и ласково шептал: «Спокойнее, спокойнее, дружок!»

Вдруг Игрун шумно всхрапнул и вздрогнул, будто его укололи чем-то острым. Отпрянув влево, он ошалело кинулся к середине реки, беспорядочными прыжками стал перемахивать через вздыбленные торосы. В какую-то долю секунды Кедров уловил, как под ним звонко треснул лед, и в тот же миг конь забился в проломе. Леденящая вода обожгла все тело солдата.

Плохо соображая, что случилось, Сергей попытался вытащить ноги из стремян, но не смог. Валенки наполнились водой, промокли ватные стеганые шаровары. Сергей приподнялся в седле, отчаянно закричал, зовя на помощь Краюхина…

Сквозь кисею метели он увидел большое темное пятно. Это был Громобой Краюхина — умный, осторожный конь, не раз испытанный в ночных пограничных походах. Не дойдя нескольких метров до пролома, Громобой остановился. Вспыхнул электрический фонарик. Острый луч описал круг и замер на одной точке. С седла соскочил Краюхин.

Игрун нервно дергал шеей, дрожал. Его темные, похожие на сливы глаза горели бешеным огнем. Кедров оцепенело сидел на коне. На рукавах и воротнике его полушубка, на шапке и автомате гранеными алмазами сверкала замерзшая вода.

Ветер и мороз усиливались. Сгущалась темнота перед рассветом. Хлопья снега, обгоняя друг друга, сыпались в черный пролом льда.