Арно Зурмински - Отечество без отцов

Вегенер говорит, что я слишком близко к сердцу принимаю погибших.

— Ты жалеешь всех солдат, — говорит он. — Ты берешь их под свою защиту.

— Ты плачешь на солдатских кладбищах, — говорит он.

А что мне еще остается делать? Речь-то ведь идет о моем отце!

В ящике тети Ингеборг я обнаруживаю примечательное письмо, не знаю, кем написанное. Там нет ни отправителя, ни адресата. Но это явно не почерк моего отца и не его стиль изложения. Но это также и не бойкий, оптимистичный дух Вальтера Пуша. Может быть, Годевинд попытался вдохнуть немного поэзии в войну?

Между тем и у нас уже стало неспокойно, поскольку всевозможные слухи расходятся подобно кругам на воде. Мы становимся все более раздражительными. Едва наступают сумерки, как начинается представление. Вначале следует робкое вступление. Один из пулеметов, как будто провоцируя, делает несколько выстрелов куда-то в темноту. Взлетает сигнальная ракета, на несколько секунд белый шар зависает на небе, чтобы, падая, погаснуть.

На правом фланге разворачивается такой же спектакль, постепенно число участников в нем увеличивается. Каждый раз, когда, белый шар, мерцая, летит в ночи, начинается яростная стрельба из винтовок. В огненной радуге возникают и исчезают следы трассирующих пуль. Если бы речь шла не о жизни и смерти, то можно было бы радоваться этой игре огней.

На другой стороне разносится звук выстрела из орудия. Какое же большое подлетное время у снаряда! Вот, наконец, появляется гул, а затем где-то на местности раздается взрыв. Слышишь это достаточно часто, и, тем не менее, каждый раз возникает момент ожидания того, что снаряд может разорваться и у нас. Время между выстрелом и взрывом несет в себе нечто возбуждающее, и даже человек с железными нервами реагирует на это.

Так ночь, крадучись, уползает, чтобы в утренних сумерках достичь кульминации напряжения. Это самые опасные и наполненные ожиданием часы суток, которые столь часто уже приводили к трагическим последствиям. Но сегодня ничего не происходит. Артиллерийская канонада постепенно идет на убыль, переходя на одиночные выстрелы и, в конце концов, совсем угасает. Вдали глухо рокочет чья-то батарея. Первый из проснувшихся самолетов с жужжанием пролетает над нами. Ночь уходит. Где еще, как не в России, с таким нетерпением ожидаешь восхода солнца?

После обеда мы идем в гости на соседние позиции, либо к нам приходят посетители. Желание просто поболтать присуще солдату, как лошади, которая не может обходиться без овса, иначе они оба будут чувствовать себя не в своей тарелке. А вечером начинается такой же спектакль, как и за сто ночей до этого. То же самое появление сияния на небе, затем постепенное его угасание, вспышки от разрывов и приближение снарядов. Все те же самые моменты, что держат в постоянном напряжении, когда самолет нацеливается на самую крохотную цель. Гул раздается вблизи и в отдалении, то он спокойный и степенный, то надрывный и раздраженный. Самые неприятные ночи случаются, когда скапливается духота перед грозой, когда с Донца поднимаются испарения и тучи комаров набрасываются на нас. Тогда везде слышатся шорохи и некий звук, напоминающий шепот; все твое тело старается освободиться от навалившейся на тебя тяжести. Не каждому удается все это выдержать. Один снимает накопившееся напряжение, сделав куда-нибудь выстрел. Другой залезает в свой блиндаж, стараясь ни о чем не думать, и пытается сразу же заснуть. Но в наших геройских блиндажах это удается далеко не каждому. Тот, кто не спит, пускается в разговоры или читает. Кто-то погружается в «Фауста», в его первую и вторую части, другой читает вслух анекдоты из журнала. Я предпочитаю разгадывать кроссворды. Каждый вечер мы ведем беседы о смерти, а тот, кто об этом не говорит, тот просто думает о ней.

Тихий Дон, важно несущий свои воды, смотрелся бы очень мирно, если бы не артиллерия, раз за разом посылавшая снаряды через реку. Вода была еще достаточно теплой для купания, но сделать это можно было лишь в вечерних сумерках, когда с противоположного берега никто уже не мог помешать такому удовольствию. Стоял октябрь, и по-прежнему была прекрасная погода. За солдатскими позициями находился живописный лиственный лес. Красный октябрь предстал во всем своем блеске.

Рядом был палисадник, где Роберт Розен собирал грецкие орехи, чтобы послать их в Подванген, куда они должны были бы прибыть на Рождество для украшения праздничного стола. С ним отправился Годевинд, но не для сбора орехов, а чтобы, прислонившись к дереву, выкурить сигарету.

— Неплохо было бы просто слинять отсюда и отправиться домой, прежде чем наступит зима.

— По дороге тебя прихлопнут партизаны, — ответил Роберт Розен. — А если ты все-таки доберешься до дома, то там тебя все равно отловят.

Годевинд раскалывал орехи своими солдатскими сапогами.

— Ты когда-нибудь видел, как выглядит тюрьма изнутри? — спросил он.

— Я даже не знаю, имеются ли тюрьмы в Восточной Пруссии.

— Две недели, — сказал Годевинд, — две недели меня держали взаперти в тюрьме Фюльсбюттель в Гамбурге. Затем один из надзирателей подошел и сказал:

— Мы тебя отпускаем, но ты должен вступить в СА. [64] Охранные отряды нацистов. — Так Гейнц Годевинд стал охранником СА и шкипером баркаса, а позднее солдатом великого германского вермахта. А сейчас он сидит на берегу Дона и щелкает орехи.

— Что же преступного ты сделал?

— Когда мне было семнадцать лет, я немного поиграл в разбойников и жандармов, затем разносил еду и был связным в Альтоне, одном из районов Гамбурга, во время волнений, которые организовали рабочие. [65] Выступления коммунистов в двадцатые годы в Гамбурге. Однако меня уже взяли на заметку и в тридцать третьем году бросили в тюрьму.

Набрав полные карманы лесных орехов, они возвратились к своему блиндажу на берегу реки. Годевинд сказал, что ему подчас кажется, будто он тогда провел в заключении не две недели, а все десять лет:

— Мы по-прежнему находимся в тюрьме.

С идеей украсить орехами рождественский стол ничего не вышло, так как именно в это время был объявлен запрет на отправку посылок. Разрешены были лишь бандероли весом до ста грамм, но туда едва ли поместился бы десяток грецких орехов. Вечерами, когда Роберт Розен был свободным от дежурств, он сидел у реки, колол орехи и пускал скорлупки плыть по течению реки подобно маленьким корабликам. Он заготовил про запас пакетик с грецкими орехами, чтобы отпраздновать Рождество в России. Сделал он это потому, что теперь точно знал: перед Рождеством ему не удастся возвратиться домой.