Василий Масловский - На Cреднем Дону

По убитой глухой дорожке к колодцу зашлепали босые ноги: бежала Клава, дедова внучка.

— Зараз мы и ей задание дадим, — напрягая слезящиеся глаза, дед подождал, пока внучка подбежала ближе, потребовал: — Ты нам кваску холодненького из погреба, — поскреб ногтем на щеке ручьистые следы пота, пожалел: — Ловок, гляжу я на тебя, и до работы охочий, а я уже и на огородное пугало не гожусь. Ворона не спужается меня.

Обливая бороду, дед напился квасу и, сидя в борозде, задремал.

— Передохни и ты, — не спуская с Андрея узких щелок сощуренных глаз, предложила Клава. Она присела в борозду, рядом с дедом, натянула на колени линялый подол. — Вечером придешь к клубу?

— Ночью, наверное, снова мины на берегу ставить будем, — Андрей стянул через голову гимнастерку, нагреб в кучу травы, устроился напротив: — Хочешь, ландышей еще принесу?.. По кустам встречаются.

Клава обмерила глазами черное лицо, шею, мускулистые плечи, грудь Андрея, вздохнула:

— Боюсь, когда ты за Дон уходишь. Всякий раз… Гришка, годок твой с нашего хутора, хочет к вам проситься. — Придвинулась вплотную. Круглое плечо Андрея лоснилось потом, блестело. За ухом, под не тронутой солнцем кожей, билась голубоватая веточка жил. На щеке и верхней губе золотился мягкий пушок. — Соскучился, небось, по своей?

Андрей сложил руки меж коленей, думал о чем-то своем. При последних словах удивленно вскинул брови, не ответил.

— Ждет ведь. Чего таишься?

— А тебе зачем?

— Да так. — Хотела сказать как можно равнодушнее. Не получилось. Не научилась обманывать еще. Большеглазое скуластенькое лицо с рыжиной веснушек обидчиво поскучнело.

— У вас свои парни дома. Да и вообще сейчас женихов хоть пруд пруди.

— Хватает.

Надутый вид Клавы рассмешил Андрея. Наклонился к ней, тронул за руку:

— Эх, Клава, Клава, скорей бы войне конец.

Клава молча посмотрела в широко расставленные золотисто-карие глаза Андрея, туже натянула подол на загорелые сбитые коленки.

— Долго еще простоите здесь?

— Начальство мне не докладывает… А ты все без подружек. Одна.

— Следишь? — недоверчиво вскинула брови, помигала глазами.

— Когда мне следить. Вижу: одна все.

— Каза-а-нцев! — рявкнули со двора. — Где тебя черт носит! Комбат ищет…

Андрей виновато пожал плечами: «Сама, мол, видишь».

Минут через десять Андрей проскакал верхом по улице. У двора придержал коня, крикнул Клаве:

— Похоже, вечером свободен буду. Свезу вот в дивизию и все. — Наклонился с седла, блеснули сахарно-синие подкопки зубов: — Вырвусь. Жди.

Ночью саперный батальон подняли по тревоге и перебросили километров на тридцать вверх по Дону, в Нижний Мамон. Мучимые неизвестностью, злые от того, что стронули с обжитого места, люди шли молча. По лесу, каким шли, теснились хозяйственные части. Кое-где у землянок не спали, курили, кидали идущим пару вопросов из любопытства. В диких темных зарослях стонали горлицы, сонно возились разбуженные птицы. Горьковато пахло прошлогодним прелым листом и пресной сыростью чакана у небольших озер. С обдонских высот взлетали ракеты. Их свет дрожал в подкрылках дымных бесплодных туч. По лесу, освещенному сверху, разбегались угольные тени деревьев. Когда ракеты гасли, слышнее становился топот множества ног, тяжелое дыхание людей, резкий запах пота.

Солдатские каблуки дробью гремели по доскам платформы. Рыжий, густо крапленный ржавчиной веснушек гармонист лихе растягивал меха затрепанной «хромки». На танках, крытых брезентами, гроздьями сидели зрители и слушатели.

— Эх, откалывают!

— Сибиряки!

— А в самом деле выручательный народ.

— Костя, захвати и мой котелок!

— Не бегайте! Скоро тронемся!

Лязгнули буфера. Эшелон с танками дернулся, загромыхал на стрелках. Гармонист лихо перешел на «Барыню». Танцор выхватил из кармана мятый платок, чертом прошелся по свободному пространству платформы. За эшелоном с танками открылся поезд с ранеными. На окнах вагонов висели тюлевые занавесочки. По путям сновали щеголеватые, в белых халатиках и косынках, сестры, санитарки.

— Курносая! Айда к нам! Всей ротой беречь будем!

— Братцы, она мне всю ночь снилась! Ей-бо, всю ночь не спал!

— Хоть взглядом подари, золотко! — кричали истосковавшиеся по женской ласке фронтовики. Медички привычно улыбались. Иная нахмурится для порядка, погрозит пальчиком.

— Эх, хлопцы, а ваши танки где? — подзадоривали они в свою очередь танкистов.

— За новыми едем!

По вагонам раненых разнесли термосы с пахучим супом, и поезд их тронулся.

— За ними и мы тронемся, — сказал капитан Турецкий. Он уцепился за скобу, впрыгнул в вагон, разделенный нарами. — Наши все в сборе?

— Костя Кленов за кипятком побежал. — Лысенков разделался с селедкой, расстелил рядом на ящике газету, высыпал из котелка сухари.

— Держите!

Едва дневальный принял котелки с кипятком и Костя Кленов вскочил в вагон, как поезд тронулся.

В щели между досками замелькала, поплыла степь, перемежаемая мелким редколесьем. На западе, на багровом полотнище заката, вырезалась зубчатая синяя стена настоящего леса. Нары от перестука колес зыбились. Зыбились, спотыкались и путаные мысли в голове Кости. Он повозился, отодвинул локтем чей-то мешок, положил подбородок на кулаки. Бурые, сквозившие осенней наготой степи не хотели отставать от вагона. На покинутых пашнях бродили угольно-черные грачи. Они взлетали, косо проносились над поездом. В их криках было что-то тревожно-грустное, забытое. Вдали медленно поворачивались деревни.

Внизу заговорили громче. Пахуче и мягко защекотал ноздри самогон.

…В палату в госпиталь часто приходили пионеры. Читали книжки, писали письма, с грубоватой серьезностью взрослых неумело поправляли постели. С их приходом все как-то добрели. В палате становилось по-домашнему уютно и мирно. Пожилые бойцы совали им сахар, белый хлеб, фрукты. Ребятишки смотрели на все эти лакомства голодными глазами, отказывались: «У раненых ничего брать нельзя. Они должны скорее поправляться, чтобы бить фашистов».

Над ним шефствовал огненно-рыжий паренек, весь облитый ржавчиной веснушек, — красные даже руки и шея. Ему было, пожалуй, труднее всех. Читать его подшефный не любил, а письма писать было некуда. Ленинград блокирован. Ни туда, ни оттуда. Намучившись молчанием, рыжий вставал, а Костя обещал: «В другой раз…»

От Костиной кровати почти не отходила сестричка Женя. Скуластенькая, сущая монголка. И глаза припухшие, в щелку.

Но высокая, длинноногая, Женя не очень красивая, но добрая. А мужчины красивых любят.

Впервые он увидел ее в конце марта, двадцать четвертого. В этот день повязки сняли. До этого он только слышал ее, чувствовал близость по теплу, которое исходило от нее. Она часто брала его руку в свою, мягкую, приятную, и сидела так. Должно быть, привыкла, пока он находился в бреду. Тринадцать суток не приходил в себя.