Василий Масловский - На Cреднем Дону

— Зря ты так, Таня, и ты, Ильичев, — в сторону меднолицего, — тоже зря. — Старшина поставил дымящуюся кружку на стол, отяжелевшие с мороза веки поднялись не враз, и кареватые суженные глаза глянули как сквозь туман: — Вот назови тебя, Ильичев, сукиным сыном — обидишься. И любого. А у тебя, Гешка, сын дома. Стукни тебя завтра — се́мя останется. Не так обидно. А Ивана Лысенкова второго нет. Можем, я и с девкой-то последний раз говорю. А ходил бы молодой Иван Лысенков по земле, улыбался и знал бы, как ждал его отец.

— Не поминай черта на ночь глядя, старшина.

Большеглазая прислонилась спиной к печке, стянула на груди концы вязаного платка, спрятав в нем руки, следила, как при еде шевелятся шрамы на виске танкиста в масленом ватнике. И виски, и затылок у него были белыми.

— Седой, — сронила тихо.

— Что? — вскинул голову танкист.

— Седой, говорю.

— Так я уже и старый, — от углов глаз танкиста пучками разбежались трещинки морщин, и лицо его, нелюдимое и замкнутое, сразу переменилось.

— Нет, — вздохнула девушка. Отуманенные черные глаза ее светились грустью.

— Это сестра ваша? — показал взглядом танкист на продолжавшую азартно спорить Таню.

— Нет. Я нижне-мамонская, куда вы едете.

— А вы знаете и куда мы едем?

— А ваши сколько ни идут и ни едут — все Мамоны спрашивают.

Замерзшие стекла дрогнули от гула. Гулы повторились, прокатились россыпью. Во дворе завыла собака. Стекла зазвенели снова. В окно резко постучали.

— Танковая! Выходи! Быстро!

От этого крика с улицы солдаты как-то вздрогнули, засуетились, укладывая мешки, и уже другими, чужими глазами оглядывали все в этой избе, где они пробыли несколько часов в тепле. Детишки, продолжавшие хрустеть сахаром, прижались к взрослым, и мимо, бухая валенками, застегивая на ходу ремни и сталкиваясь оружием, пробегали солдаты. На пороге солдат встречал колючий морозный ветер и тут же выдувал из полушубков и шинелей домашнее тепло. Автоматчики уже кидали мешки наверх, карабкались на танки, и танки, щупая перед собой дорогу пушками, выползали из дворов навстречу морозному горизонту, где, будто крылья огромной птицы, трепыхались молочные огни ракет.

Сначала вдоль дороги шли неубранные подсолнухи. Ветер повалял бодылья, переплел их между собой. Шапки гнули под под тяжестью снега. За подсолнухом пошли поля пшеницы, тоже неубранные: хлеб лежал в крестцах. Однообразно стучали моторы и гусеницы, дорогу переметали седые косицы поземки, в прогалинах между туч зябко поеживались звезды.

Незаметно с востока колонну догнала белая муть, укрыла небо, и началась метель. Головной танк вначале шел по вешкам вдоль дороги, а потом исчезли и вешки. Видимость сократилась до десяти метров. Колонна встала. У замерших машин тут же намело сугробы. Автоматчики теперь походили на снежных кукол. Только прорезь для глаз на подшлемнике темнела.

— А если на прямую? Мамоны выстлались километров на сорок вдоль Дона. Не промахнемся.

— Сороки тоже прямо летают, да редко дома бывают, — комбат танкистов нагнулся, крикнул в люк: — Кленов, куда ракетницу девал? — Взял поданную ракетницу, выстрелил. Белая муть вспыхнула молочным светом, отодвинулась неохотно и тут же погасла.

— Ильичев, ну-к пройдись, отыщи вешки.

Захрустел снег под валенками, и вскоре справа донеслось:

— Эге-ге-гей! Дорога здесь!

— Не люблю степи, хоть и сам степной, — комбат танкистов плотнее надвинул меховой танкошлем, скомандовал: — Трогай, Костя!

Из крутящейся мглы выдвинулась фигура, вздыбленная по-медвежьи против ветра. Ильичев помахал рукой и побежал вперед. Танк уперся в дощатый вагончик на тракторных санях. В занесенных снегом окошках желтел свет.

Танкистов встретила кургузая пухленькая дивчина в гимнастерке и ватных брюках.

— Это что у вас тут? — удивился пехотный комбат.

— Обогревательный пункт, товарищ капитан.

— Обогревательный пункт? — капитан поднял к танкисту стянутое морозом лицо. — Слышишь? — В углу вагончика пылала печка из бензиновой бочки. На печке пыхтел чайник и два ведра гоняли пары. У дверцы ковырялся солдат в замасленном ватнике. — Ну-к дай я тебя расцелую, дочка. Где ж ты раньше была?

— Теперь по всем дорогам будут. Командарм приказал.

— Вот те уха! — не переставал удивляться пехотинец. — Где же он сам?

— Нам не положено знать про то. Нынче, говорят, здесь был. — Дивчина, видимо, стеснялась своих пышных форм, поджималась всем телом, но курносое лицо ее все время таяло приветливой улыбкой: — Так попьете чайку?

— Нас много, голубушка. Всех не напоишь. Дорогу на Мамоны знаешь?

Откуда-то из угла выскочили два пацана.

— Мы знаем, дяденьки. Вам куда — на Верхний или на Нижний?

— Вот так явление! — танкист шутливо потрепал старшого за обмороженный нос. — Откуда такие?

— Мамонские. Нас домой не пускают, дяденька. А проведем хошь на Верхний, хошь на Нижний.

— В Мамоны им нельзя, капитан. Родители их в Пероволошном, не то в Хрещатом, — поднял красное от огня лицо тракторист у печки. — Из Мамонов всех жителей выселили.

— Как же так, хлопцы?

— У меня дед в Мамоне, а мамка за картохами послала. Исть нечего, — не смигнув, соврал тот, что с обмороженным носом и черными пятнами на щеках. — Да мы тут всех проводим, а он ничего не знает, — кивнул пацан на тракториста.

— Трогаем, наверно, капитан, — пехотный комбат покосился на пышащую огнем печку, зубами стащил рукавицу, шерстяной варежкой потер обмороженную щеку.

Танкист глянул в пройдошливые острые мордочки пацанов: «Отцы воюют, а они добытчики». Сказал решительно:

— Идемте, подвезем вас до Мамонов.

Льдистая полоска рассвета подрезала края горизонта. По ту сторону Дона величественно и хмуро застыл Трехгорбый курган, темнела церковь со звонницей. Выше синели не то посадка, не то лес. С южной окраины Осетровки, слепо ощупывая небо, ломаной линией взвились трассирующие пули, долетел треск пулемета. С высот левее ему отозвалось орудие. Пурга, наставив поперек улицы косых сугробов, утихла. Над печными трубами торчком вставали прямые дымы. Из ворот напротив выехала кухня. Из-под крышки курчавился пар. На козлах сидели повар и старшина. Они молча глянули на танки вдоль улицы, свернули в проулок, вниз к Дону.

— Тут, братцы, как у хлебосольного хозяина перед рождеством, — вернулись автоматчики, обегавшие ближние дворы.

— Только в скворечниках и не живут, видно.

— Мальцы куда же смылись?

— Держи, — Ильичев сунул Кленову в люк горячую, печеную в золе картошку.

Громыхая гусеницами, в улицу втянулись тракторы с пушками. С лафетов, занесенные снегом, махали артиллеристы. С трактора перегнулся солдат, оттянул рукавицей подшлемник.